Эрик Ластбадер - Воин Опаловой Луны

По простому полированному деревянному поду он подошел к высокой бронзовой постели и остановился рядом. Внезапно он показался себе очень высоким, косая крыша почти касалась его головы, так что он инстинктивно ссутулился.

Лежавший в постели человек был настолько хрупок, что Мойши с ужасом понял – он все время представлял себе отца таким, каким помнил его с юных своих лет. Он нарочито не думал о времени и. словно ребенок, отказывался верить в старость. Старость – не для него. И не для его отца.

Он никогда не мог заставить себя думать об отце как о старике. Даже сейчас, когда тот был изъеден старостью и болезнью. Этот человек всегда был так полон жизни… То, что он сейчас неподвижно лежал в постели, объяснялось лишь его тяжелой болезнью. Его яростная, непокорная воля не позволит ему сломаться, разве что под гнетом самых страшных обстоятельств. И, похоже, таким обстоятельством могла стать для него только смерть.

Мойши склонился над кроватью, прислушиваясь к еле слышному неспокойному, затрудненному дыханию отца. Казалось, легкие его были заполнены жидкостью. Это непостижимым образом напомнило ему о тех детских ночах, когда он вдруг просыпался и лежал, следя за медленным ходом луны, что плыла словно шхуна по необъятному звездному морю, прислушиваясь к тихому легкому дыханию Йесы на нижней койке и мечтая о неведомых морях, плещущих на берег далекого Алаарата.

Глаза отца были закрыты, но покрытые сеткой сосудов веки были такими тонкими, что казались почти прозрачными. Вокруг глаз лежали синие круги, как будто плоть под кожей истончилась так, что медленно пульсирующая кровь бежала почти под самой кожей, булькая, угрожая прорваться, пробить наконец перегородку смертности, которая на время – на время жизни – была заперта в этом теле.

На время жизни.

Стоя неподвижно над ложем отца, он думал: «Это ктото другой, незнакомый мне. Этот человек со старым и усталым лицом, наверное, чужак».

Отец его умер на закате, мирно, не произнеся ни слова и не открыв глаз. Просто его слабое дыхание утихло, как показалось Мойши. в тот самый миг, когда солнце исчезло за пиками далеких западных гор, таких высоких, что говорили, будто бы даже камень на их вершинах превращался в лед.

Тьма пала на них обоих, тень вползла в окно, словно вестник, и он понял, что мгновение ухода отца было настолько кратким или неуловимым, что он так и не заметил, когда именно его отец покинул этот мир.

Он повернулся и вышел из комнаты.

Йеса, его сестры с мужьями – две из них были замужем – просочились у него за спиной в комнату, и он оставил их. Никто не сказал ему ни слова.

Он прошел по длинному коридору в кухню, все еще полную чада, все еще полную, поскольку окна ее выходили на юг и запад, последних отраженных закатных лучей, и, хотя солнце уже покинуло небо, оно попрежнему пылало.

Он отворил заднюю дверь и вышел, тут же погрузившись в стрекотание цикад и редкие гортанные крики серых ржанок. Коричневобелый заяц сидел на крепких задних лапах в тени колючего куста и напряженно смотрел на него. Некоторое время оба не шевелились. Затем заяц дернул носом, обнажая длинные резцы, почти как на картинке из детской книги сказок, которую мать обычно читала ему. В мгновение ока зверек исчез, прыгая в высокой траве.

Он услышал какойто шум позади и понял, что ктото тихо выскользнул через дверь. Он не стал оборачиваться, на миг охваченный странным гневом на то, что комуто хватило наглости видеть то же, что и он, слышать то же, что и он, вторгнуться в его мирок.

Чьито сильные длинные пальцы взяли его за правый локоть.

Это была Санда, младшая из сестер. Длинная прядь ее темных волос билась на ветру, огромные черные, широко поставленные глаза смотрели на него. Она была потрясающе прекрасна, тонкие черты лица, но выражение его было волевым. Он с испугом понял, что она куда больше похожа на него, чем любой другой член их семьи.

– Как хорошо, что ты вернулся домой, – сказала она глубоким музыкальным голосом. – Ты ведь больше не уедешь, да? – Она положила голову ему на плечо. Хоть она и была высока, но он был еще выше. Она не ждала ответа. – Помнишь, как ты сажал меня себе на плечи и возил?

– Да.

– А отец всегда тебя так за это ругал.

– Ты тогда была куда меньше.

Но она уже уткнулась лицом ему в грудь, всем телом содрогаясь от рыданий. Он обнял ее. Горе переполняло сто – не от того, что в комнате его родителей лежат мертвым его отец, этот чужой человек, а оттого, что скорбь терзала Санду, по которой все время, пока он плавал вдали от родных краев, он так тосковал.