Мервин Пик - Одиночество Титуса

Что бы ни происходило сейчас в сознании Титуса, одно можно сказать наверное: к его ностальгии примешивалось нечто новое – какой-то пожар разгорался в груди. Правда ли его дом или вымысел, существовал он или не существовал, Титусу было сейчас не до метафизических рассуждений. «Пусть объяснят мне потом, думал он – жив я или мертв, нормален или свихнулся, сейчас я должен действовать». Действовать. Это верно, но как? Он может спрыгнуть с трона – и что? Гепара стоит здесь, прямо под ним, но он больше не желает видеть ее. Когда он глядит на Гепару, от нее словно исходит некая сила, уничтожающая решимость, насылающая смятение.

И все же не следует забывать, что праздник устроен в его честь. Но для чего разбросаны по Черному Дому все эти эмблематические предметы, – чтобы напомнить ему о счастье, которое знал он в родных местах? Или совы, и трон, и жестяная корона оказались здесь только ради издевки над ним?

Титус стоял, истукан истуканом, между тем как все тело его жаждало действия. Дурнота миновала. Он ожидал лишь мгновения, которое позволит броситься в самую гущу происходящего и сделать что-то, хорошее или дурное. Главное – сделать хоть что-то.

Вот только в глазах Гепары не было больше притворной любви. Эту снятую и отброшенную маску сменила злоба, недвусмысленная и нагая. Да, она ненавидела Титуса, и тем злее, чем яснее понимала: заставить его страдать будет непросто. Хотя, на поверхностный взгляд, все складывалось неплохо. Молодой человек несомненно смутился – при всей деланной независимости его позы и презрительной посадке головы. Стало быть, страх он изведал. Но страх не настолько великий, чтобы сломить его. Да назначение страха и не в том состояло. Главное еще впереди, и уверенность в этом на миг едва не погрузила душу Гепары в опасную оргию предвкушений. Ибо время близилось: и Гепаре оставалось только одно – прижимать к груди стиснутые ладони.

Судорога исказила ее лицо, и на какой-то миг она стала уже не миниатюрной и утонченной Гепарой – непобедимой, несокрушимой, – но воплощением подлости. Эта судорога, или конвульсия, запечатлелась на лице девушки с такой силой, что и долгое время после того, как оно снова разгладилось, отпечаток оставался на нем… непристойный и четкий. То, что заняло лишь долю секунды, растеклось теперь по лицу Гепары, да так, что Титусу показалось, будто оно таким и было всегда, будто странное натяжение лицевых мышц давно уже обратило ее холодную красу в нечто омерзительное. Почти смехотворное.

Но никто, и уж менее всех Титус с Гепарой, не ожидал, что внимание его целиком будет захвачено пугающим, а не смешным.

А в добавление к этому еще одно обстоятельство толкало его к смеху, грозившему стать неуправляемым, – эта фея с поднятым к нему лицом напоминала Титусу присевшую в ожидании лакомого кусочка собаку.

Несообразность ледяной Гепары и лица, над которым она невольно утратила власть, была комичной. Безумно, неуместно комичной.

Подобное ощущение может стать непосильным для всякого. Бороться с ним так же непросто, как со снежной лавиной. Оно вцепляется в священные, неприкасаемые условности и ломает их, точно прутики. Оно подхватывает какие-нибудь святые реликвии и швыряет их в небо. Оно хохочет, само по себе. Хохочет и топает ногами, да так, что в соседнем городе начинают звонить колокола. И в хохоте этом слышатся отзвуки Эдема.

Из страха, из зловещих предчувствий выросло и до самого нутра пронизало Титуса что-то совсем новое, немыслимо юное. Это новое ворвалось в его грудь и разлетелось лучами по всем изгибам тела, и снова сошлось в одну точку, и, обдав ледяным жаром, прокатило по чреслам, но лишь затем, чтобы опять ринуться вверх, не оставив нетронутым ни единого дюйма тела. От прежнего Титуса осталась лишь половина. И все же лицо юноши еще хранило недвижность, он не проронил ни звука: у него не перехватило дыхание, губы его не дрогнули. Вглядевшись в Титуса, никто не сказал бы, что он задыхается или борется с собой. Но вот его прорвало, и, расхохотавшись, он уже не пытался остановиться. Он слышал свой голос, взлетавший до непривычных высот. Вопли его доносились словно бы с разных сторон, как будто Титус был сразу двумя людьми, перекликающимися через долину. В какой-то миг он в сейсмической судороге содрал чучела сов со спинки трона. И уронил их на землю – просто не смог удержать. Он ухватился за бока и, пошатнувшись, снова осел на трон.

Приоткрыв один глаз, – все тело его изнывало в новом приступе неуправляемого хохота, – Титус увидел перед собою лицо Гепары и в тот же миг вдруг обратился из надрывающего живот, бессильно свесившего руки хохотуна, брызжущего слезами, разбивающего своим ревом стаканы, – из каталептической развалины, наполовину свисающей с трона, без малого спятившей от исступления, – в камень, ибо из глаз девушки смотрело зло в чистом виде.