Алан Троуп - Драконья луна

Прошло уже почти четыре года с тех пор, как умерла моя жена Элизабет. На ее могиле нет памятника. На холодном камне не лежат срезанные цветы. Не нижу смысла в подобных вещах. Я-то и так прекрасно знаю, чье тело покоится под этой плитой, и не нуждаюсь в том, чтобы выбитые на камне буквы подсказывали мне, кого я должен оплакивать. Я и так псе помню.

Элизабет очень любила этот сад под галереей нашего дома, выходящей на причал, поэтому и похоронена она именно здесь. Ей нравилось отдыхать в тени старых деревьев гумбо-лимбо, что растут на моем острове. Отросток одного из деревьев был посажен на ее могиле.

Тоненькая веточка росла на удивление быстро. Теперь над местом вечного упокоения Элизабет высится дерево более двадцати футов высотой, принимая на себя ярость то и дело дующих с моря ветров, защищая могилу от проливных дождей и палящего солнца.

Как и у всех деревьев этого вида, у нашего гумбо-лимбо толстый зеленовато-коричневый лоснящийся ствол, истекающий красной смолой, как будто кровавыми слезами. Корявые ветви воинственно торчат в разные стороны, норовя стиснуть в своих объятиях воздух. Они соединяют могилу Элизабет с небом.

Мне кажется, что Элизабет понравилось бы это мощное дерево. И еще, я уверен, она бы порадовалась, увидев, как вырос наш сын.

– Папа, – говорит Генри как-то раз после завтрака, когда мы, как обычно, приходим на могилу, -а мама меня когда-нибудь видела?

– Нет. Она умерла сразу же после твоего рождения, – отвечаю я, сдержав глубокий вздох. Мне неприятно рассказывать сыну полуправду, но лучше уж так, чем обсуждать с таким маленьким ребенком подробности гибели его мамы. Когда-нибудь, обещаю я себе, когда Генри станет постарше, он узнает правду о том, как умерла его мать.

А пока я смотрю на сына, ласково ероша рукой его волосы. Мальчику четыре года, но выглядит он на все пять, рослый и ловкий, у него уже вполне развитые мышцы и широкие плечи, как у всех наших. Неудивительно, что Генри захотел быть похожим на меня, выбрав себе ту же, среднеамериканскую внешность: светлые волосы и даже мой раздвоенный подбородок. Будь Элизабет жива, не сомневаюсь, что он был бы больше похож на нее и благодаря контрасту темной кожи с нашими фамильными изумрудно-зелеными глазами выглядел бы гораздо экзотичнее.

Конечно, мне хотелось бы, чтобы он был больше похож на свою мать. Но все, что он о ней знает, сводится к моим рассказам, фотографиям в паспорте и водительских правах и поросшему травой холмику, который мы навещаем каждое утро после завтрака, если позволяет погода. В каждый наш приход Генри задает тысячу вопросов. Я уже столько раз на них отвечал, что и не упомнишь.

– Да, – говорю я опять, – да, она была очень хорошенькая… Конечно, она тебя очень любила…Нет, она вовсе не собиралась умирать… Разумеется, когда-нибудь я снова женюсь… Нет-нет, даже если я женюсь снова, я никогда не забуду твою маму…

Какой-то всплеск у причала, довольно тихий, но привлекающий наше внимание. Мы с Генри смотрим на воду. На поверхности расходятся концентрические круги. Через несколько секунд появляется хвост с серым плавником и сильно бьет по воде. Ламантин высовывает морду на поверхность и шумно фыркает.

Генри вопросительно смотрит на меня:

– Папа, можно?

Я с улыбкой киваю, обрадовавшись тому, что сегодня могу больше не отвечать на вопросы. Ребенок бежит к пристани.

Эта морская корова уже приплывала к нам несколько раз, но на этот раз я впервые разрешаю Генри лично с ней познакомиться. Усевшись около дерева гумбо-лимбо, в рваной тени его ветвей, прислоняюсь спиной к стволу и наблюдаю за тем, как мой сын разматывает шланг, который обычно лежит свернутым на причале. Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не вмешаться, когда Генри хватает конец шланга и неуклюже тянет на себя. Шланг только скручивается в спираль, а не разматывается, но в конце концов мальчик побеждает. Шланг готов к употреблению.