Window Dark - Время Красной Струны

Убежищем мне служил давно ободранный малинник. Исторически сложилось, что народ всегда больше интересовался ягодами, поэтому листьев на мою долю осталось предостаточно. Спокойно сидеть мне не давал вопрос: а что же такое творилось в директорском доме? Потом булавкой кольнул ещё один: а откуда вообще взялась эта странная Электричка? Кто нам её прислал? Логически отсюда проистекал следующий, окрашенный в криминально-мрачные тона: куда, скажите на милость, подевалась наша Иринушка? После вопросы, суматошно переплетаясь, заскакали неудержимо, словно прорвали плотину. Зачем понадобилось менять лагерный флаг? Почему вместо вечернего построения дети смотрят совсем недетские фильмы? При попустительстве какой комиссии нам умудрились завезти ужасы? Они бы ещё порнуху притаранили. И как могло получиться (это казалось мне самым обидным), что теперь самым достойнейшим, кому доверено прикасаться к знамени, оказался Таблеткин?

Вопросы вспыхивали и ворошились зудящим роем, не находя верных ответов. А беспощадные комары так и норовили впиться в беззащитную спину. Может мне чудилось, но обычные шорохи ночи сегодня перемешались со странным покашливанием, тихими взвизгами, сопением, вздохами, нервным хихиканьем тонюсеньких голосочков, словно мир вокруг заполнился невидимыми существами, явившимися из недобрых сказок. И ещё этот несмолкаемый свист. Казалось, сотни крохотных злых глаз пристально наблюдали за любым из моих движений. Я резко мотнул головой, чтобы прогнать призрачные страхи. Снова самая обычная ночь. И снова полное одиночество. Да! Ни о чём другом я думать не собирался. Сейчас отсижусь в кустах и потихоньку рвану к раскрытому окну корпуса. И спать! Спать и не думать ни о чём запредельном. Завтра взойдёт солнце, и всё вокруг станет правильным и спокойным. А что сейчас свистят… Да пускай себе хоть засвистятся!

Постепенно мне удалось убедить себя, что рядом никого нет. Но тут…

— Смотри, — отчётливо прозвучало у левого уха, и на плечо опустилась ледяная рука.

В начале было семицветье радуги. Или тридцать три грани света для тех, кто умеет заглядывать по обе стороны границы. И только потом обрушилась тьма, из которой уже явилось всё остальное.

Время неровными кусками проскальзывало из ниоткуда в никуда. Из вечности, которой никогда не было, в вечность, которая не наступит. Обломки и обрывки времени грузно толкались во мраке непонятливыми стадами. Бывало и так, что мглистая дорога вдруг пустела. И единственный миг, оказавшийся на ней, тянулся тонкими ниточками, не решаясь оборвать целостность времени. Оставалось семь шагов. Каждый своего цвета. Но лишь одни глаза могли увидеть эти цвета поочерёдно. Лишь им суждено запомнить семь цветных мгновений и снова собрать их воедино. В радугу нового полёта.

Волна морозного ужаса сковала грудь, горло судорожно сжалось и чуть не выплюнуло остановившееся сердце. Вернее, мне показалось, что оно остановилось. То ли оно в отличии от меня попросту не успело испугаться, то ли сразу догадалось, что бояться тут некого. Мол, все свои.

Ну, и кто бы вы думали едва не довёл меня до могилы? Разумеется, не Эрика Элиньяк. Ей бы простилось. Но рядом стояла, испугано заглядывая в лицо, Инна Говоровская. Я еле сдержался, чтобы не влепить ей по кумполу. Так ведь и поседеешь в одну секунду. Конечно, по слухам ранняя седина украшает. Но, судя по тем же слухам, надоедает она очень быстро, и голову приходится мазать всяческими красками. Притом, дорогущими, хотелось бы мне добавить.

— Смотри, — повторила Инна, и я решил, что влепить ещё успеется.

А потом я забыл, что собирался кому-то влепить. Пальцы Говоровской указывали на клуб. Над ним полыхало красное зарево.

— Пожар! — испугался я.

— Не, — замотала головой Инна.

И в самом деле зарево наливалось не оранжевыми сполохами, а сочными малиновыми тонами.

— Ползём, глянем, что там такое, — немедленно распорядился я. Инна не спорила, и это мне понравилось.

Не то чтобы мы ползли. Просто, пригнувшись, перебежками сокращали расстояние до самого вместительного здания в пределах лагерной территории. Зарево виднелось лишь над крышей. У самых стен нас встретила неприветливая темнота. Я прижался разгорячённой щекой к сырой древесине, и мне неожиданно полегчало.