Дарелл Швайцер - Маска чародея

Дальшепсут зашептал, обращаясь к Титанам Тени, и шепот его был услышан. Они поднялись перед ним из бездны, разбросав море звезд по ночному небу, он увидел их воочию и затрепетал под их взглядами.

Но он сохранил в себе мужество и обратился к ним, и Титаны ответили, и сделка между ними была заключена. Дальшепсут взобрался на подобную горе спину Арвадаса, и Седенгул поднял его в ладонях, а Ведатис выдохнул ветер, который отнес его в то место, где встречаются горы с небом. Там, высоко над землей, четвертый брат нашел серебряную чашу.

— Иди, — приказали ему Титаны Тени, — и наполни эту чашу болью мира. Испей из нее, и от этого ты станешь сильнее. Лишь собрав все до последней капли крови, пролитой мечом, копьем и камнем из пращи, бичом мучителя и в муках родов, каждую каплю, съеденную изнуряющими болезнями, лишь когда мир не будет больше страдать, ты, Дальшепсут, лишишься своей силы и умрешь. Но не раньше.

И Дальшепсут не умер и стал могучим, хотя часто выбивается из сил и меняет одно тело за другим так же, как путник меняет старый изношенный плащ на новый. И по сей день бродит он среди нас, и даже если люди узнают его и пытаются убить и его собственная кровь наполняет Чашу Боли, Дальшепсут не погибает, так как живет в наших умах и сердцах под покровом наших тел.

Дальшепсут — старейший из всех чародеев, чья магия не исчезнет до конца времен, самый верный и преданный слуга Титанов Тени.

Но в тайне от всех сами Титаны Тени боятся его и даже обожествляют.

В этом — вера и надежда чародея.

Я написал это для тебя, пока ты спал, Секенр, сын мой.

Я проспал, скорее всего, несколько недель. Краткие периоды бодрствования сменялись длинными безумными сновидениями, полными воспоминаний, которые были не моими, приключений, опять же не моих. Один раз я видел во сне маму, но она была гораздо моложе, чем я помнил ее — едва ли старше моих лет — она лежала передо мной обнаженная, очень мягкая и нежная, когда я ласкал ее, и что-то шептала. Я проснулся с громким криком, дрожа, как в ознобе, и весь мокрый от пота. Это был сон Ваштэма.

Такпетор несколько раз приходил вместе с врачом. Я так и не узнал его имени — этот совершенно лысый человек с серьезным лицом никогда не отвечал на мои вопросы, он обращался со мной, как с очень ценной вещью, которую необходимо тщательно отремонтировать. Не думаю, что он вообще видел во мне человека, скорее — оружие, самое опасное оружие в арсенале царицы. Так что он считал свою задачу страшно важной, почти священнодействием — ведь ему было оказано высочайшее доверие, — но проявлял ко мне полнейшее безразличие.

Они вдвоем или с помощью других слуг протирали меня губкой, перевязывали, осматривали раны, кормили с ложки бульоном, когда у меня не было ни сил, ни желания есть. Я отстраненно наблюдал за всем этим, не в состоянии оценить, насколько тяжело был ранен, насколько был близок к смерти от простой кровопотери.

Когда я пытался заговорить, врач попросту отводил взгляд, делая вид, что не слышит. Такпетор тоже говорил совсем немного. Он обрабатывал мои раны со словами: «Ее Божественное Величество очень довольна!» или «Бессмертная часто думает о тебе!».

Я спрашивал о Тике, но он отвечал лишь: «Наследная принцесса также выражает тебе свою благодарность».

Я пытался строить на этом какие-то умозаключения, пытался сохранить надежду, хотя прекрасно понимал, что это простая формула вежливости.

Иногда по несколько часов подряд попросту выпадали у меня из памяти. Я мог очнуться с раскрытой книгой, которую я никогда не держал в руках. Я опускал глаза, возвращаясь к строкам, которые, по всей видимости, только что читал, но Секенр и в глаза не видел этого текста.

Или же я приходил в себя за столом с бутылкой, содержащей душу одного из пленников. Но я совершенно не помнил, говорили ли мы с ним о чем-то или нет.

А один раз после очередного периода беспамятства я очнулся перед зеркалом, обнаженный до пояса и внимательно изучающий лиловый, еще не до конца заживший шрам, похожий на громадный солнечный ожог, на правом плече и глубокие отметины по всей верхней части руки там, где ее не закрывал фартук. Такова была каллиграфия боли, история моей жизни. Возможно, кто-то из других моих «я», увидев расположение этих шрамов смог бы прочесть по ним некую сокрытую тайну бытия. Или это могла бы сделать Сивилла. Но я не мог.

Я открывал свои записки и обнаруживал вещи, которых не писал. Да, отец, я нашел твой рассказ и долго размышлял над ним. Но ты и так это знаешь. За ним было написано следующее: