Марина Дяченко - Варан

Варан вдруг разозлился. Это не было раздражением, не было минутной вспышкой — это был настоящий приступ ярости, холодной, трезвой.

— Решай, чего ты хочешь, — сказал он, отстраняя парня от упряжки. — Если просто бродить, бездельничать и кормиться сказками — тогда да, тогда лучше жениться. А если…

Парень хлопал глазами. Ему всю жизнь казалось, что бродяга — именно тот, кто бродит, бездельничает и кормится сказками; он не понимал, почему гость вдруг захлопнулся, как дверь, не оставив ни щелочки доброго расположения.

— Ты боишься смерти? — спросил Варан.

Парень удивился:

— Ну… боюсь вообще-то, охота — такое дело… но если быть начеку, если вовремя ножичком, вот как ты костегрыза поддел…

— Я не о том. Ты что, не понимаешь, что все равно умрешь — даже если будешь начеку?

Разговор не вел никуда.

— Тот путник, что был до меня, — сказал Варан устало, — велел тебе сидеть дома и никуда не трогаться?

— Да.

— Он мудр… Значит, оставайся. И счастливой свадьбы.

Тягуны жужжали. Варан прикрыл лицо дырявым пологом; звезды перемигивались в небе — сине-голубые, как рассыпанное ожерелье.

В большом поселке — тысяча бревенчатых крыш — Варан нашел предводителя каравана. Краснолицый, с тяжелым взглядом мужчина сидел на постоялом дворе и отдыхал от тяжелого пути — пятый день, как доложили Варану доброхоты.

— За спрос деньги берут, — сказал караванщик, глядя мимо Варана. — Заплатишь?

Варан выложил на стол серебряную монету. Глаза караванщика прояснились, он впервые взглянул собеседнику в лицо:

— Эге… Это не тот ли, за которого награда назначена?

Варан смотрел, не отводя глаз:

— Не понял?

— Ну, тот старичок, которого ты ищешь, за которого серебром платишь… Это не тот ли бродяга, за которого золотые горы сулили? Всем сулили, всех стращали, а караванщиков — в особенности…

Варан прикусил язык. Проклятое нетерпение заставило его бросаться деньгами, а здесь ведь не столица, здесь за жалкую пятидесятку можно купить упряжку с тремя сотнями тягунов…

— Это отец мой родной, — сказал он, глядя в желтые глаза караванщика. — В детстве, по недосмотру, потерянный… Будешь говорить, нет? А то ведь заберу денежку. Так как?

Разговор с караванщиком оставил нехорошее воспоминание. Разумнее всего было сойти с дороги и затаиться на время, но Варан, сжимающий в зубах конец призрачного следа, пренебрег голосом разума. Единственная предосторожность, которую он смог себе позволить, — продать упряжку и пойти пешком, и не по дороге, описывающей петлю вокруг подмерзшего болота, а напрямик, через старую гать. Между ним и тем, кого он так долго искал, было теперь четыре с половиной дня.

Болото было гораздо теплей окружающего мира. Болото пузырилось. Варан скоро притерпелся к его запаху — в странствиях ему приходилось нюхать куда более тошнотворные вещи. А болото пахло животным — большим и грязным, но безмозглым и потому невинным.

От теплой грязи поднимался туман. Не слышно было даже собственных шагов; фонарь, который Варан держал перед собой, освещал только место на узкой кладке, куда ставить ногу. Как будто я еще не родился, думал Варан, шагая в тишине и тумане. Как будто ничего не началось. И ничего не кончится. Нила? Прошло так много лет, а мне все еще кажется, что я ее помню. И, может быть, она меня ждет — в месте, о котором мне расскажет Бродячая Искра.

Если я сумею правильно задать вопрос…

Он шел всю ночь. На рассвете туман поднялся, по-прежнему закрывая небо, но обнажив булькающую поверхность. Болото тянулось справа и слева; надувающиеся и лопающиеся пузыри походили на мутные глаза. Болото выпячивало зенки, чтобы лучше разглядеть пришельца, и, будто не выдержав этого зрелища, глаза лопались, истекая гноем.

Запах стал гуще. Варану пришлось закрыть лицо тряпкой. Он очень хотел, чтобы гать закончилась наконец, но она выползала и выползала из-под стены тумана, подобно разворачивающейся ленте, — узкая, склизкая, неверная дорога.

Кое-где гать прогнила. Иногда приходилось перепрыгивать через пузырящиеся ямы. Кочки, от которых он отталкивался, подавались и уходили вглубь, и всякий раз было страшно, что бревна не выдержат приземления и разъедутся под ногами.

Чем дальше, тем теплее было болото. Прежде кое-где попадалась ледяная корка, островками покрывающая грязь. Теперь появилась трава, ее светло-зеленые неровные пятна, перемежающиеся темно-зелеными пятнами мха, напоминали Варану землеграфическую карту. Некоторые лужайки казались до того настоящими и надежными, что хотелось прилечь, закинув руки за голову. Среди мха цвели большие, блеклые, почти прозрачные цветы.