Олег Фомин - Неостывшее сердце

Она была матерью девочки…

Отец вспоминал, были ли они с ней когда-нибудь счастливы вместе… Да, наверное. В университете, когда ещё не были женаты…

Он взглянул на дочь.

«У неё мамино лицо. И волосы точь-в-точь как у неё – каштановые горные реки, неспокойные, вьющиеся.»

Он перевёл глаза на рычащую, запачканную кровью волчицу.

«Неужели в детстве ты была таким же ангелом?»

Волчица повернула голову куда-то вдаль. Гневно сморщилась и исчезла. Далее разнёсся её пронзающий вой… Человек-волк понимал её сигналы. Она трубила отступление.

От цели своей она не откажется. Заляжет где-нибудь на окраине леса и станет наблюдать, продумывать… но только не уйдёт. Не в её характере, бывший муж это знал.

Около дома теперь валялось полно мёртвых туш. О кормёжке переживать больше не стоило. Но как на такое отреагирует их лидер? Его это может всёрьёз разозлить, и он двинется напролом. Если он понёс в этой стычке значимые потери, тогда, раз уж на то пошло, он не поскупится десятком волков – на столько примерно у хозяина дряхлой крепости хватало боеприпасов и личных сил.

И все эти расточительные траты смертей ради смерти одного создания.

В колыбели по-прежнему сияло солнце.

И отец не уставал ни глядеть, ни страдать, ни мечтать… Теплота приливала к берегам души, когда получалось хоть ненадолго забыть о всём чёрном и багровом вокруг.

Спящая в своей обители девочка, отрешённая от тёмной реальности, видела сейчас что-то сказочное, светлое и счастливое, недоступное её отцу, который не смыкал глаза несколько суток. Может, там она – бабочка, разноцветная и невесомая, летающая меж цветов и дневных бликов. Или королева садов в замке, сотканном из благоухающих трав и серебристых паутинок, где щебечут ей песни воробьи, а белочки шьют новые платьица.

Вдруг, увидев, наверно, что-то презабавное в своём сне, девочка умилённо хихикнула, прикрыла пальчиками сверкнувшую улыбку – и отец не выдержал. Он упал в мрачное подножие кроватки и зарыдал. Зажал в клыках брызнувшую красным руку и ревел, разрываясь от напряжения, словно ему без наркоза вырезали опухоль. Всё выворачивалось наизнанку: желудок, лёгкие, мысли… Вся его физическая и духовная сущность. Свершилось нечто глобальное. Центр Вселенной изменился. В одно мгновение. Чья-то великая и недосягаемая воля перенесла его из космических глубин, из чего-то несоизмеримого, не определённого в бесконечном пространстве, перенесла вот сюда, в эту звезду, в эту девочку. Случилось будто подобие Большого взрыва. Фундамент мироздания резко сместился, не предупредив всё остальное, что держал на себе. И вся материя перестраивалась, согласуясь со своим новым началом.

А малютка всё спала и летала, не ощутив, что перевернула законы миров… пусть даже только для своего отца.

– Доченька… Прости меня… Прости, родная моя!.. Забери меня к себе… В свой сон… Прошу тебя… – ныл он невнятно и, как мог только, тихо. – Я тебя не отдам!!! Ты не узнаешь никогда этого ужаса!.. Я не позволю!.. Ты не станешь такой, как они!!!

Оборотень дышал в мокрый пол. Время для него потерялось. Впрочем, оно потерялось уже давно и для всех.

Наконец, судороги и призвавшие их чувства, как бы необъятны они ни были, исчерпали себя. Любовь его не истлела. Он лишь нуждался в покое. В нормальном, человеческом покое. Сознание постепенно расслаблялось, размягчалось…

Он лежал обмякший и готовый уснуть прямо здесь. Да больше и негде было. Кровать свою он пустил на дрова, потому что на улицу за ними выйти было нельзя: сожрут.

Ветер сделался умереннее – все ещё голосил, но уже не завывал неистово. Снега выпадало меньше, а в небе иногда мелькали кусочки луны.

Оборотень вяло поднял туловище и прислонился к печи. Заплаканные глаза немного жгло, а внутри опустело, как в склепе. Только по стенкам текло что-то густое и гадкое… Тоска. Не слышались в нём ни дыхание, ни сердце.

Он бы провалялся так вечно, если бы не заметил, как слишком уж потускнели кругом предметы. Огонь в топке почти умер.

Тогда, встав на ноги, он осторожно снял колыбель с двух поленьев, на которых она стояла. Никакими чувствами это не сопровождалось. Он бы, конечно, почувствовал, если б остались силы.

Хотя, всё-таки, волнение встрепенулось в душе, когда он колол поленья и свой табурет в чулане, побоявшись разбудить девочку. И это пришлось на пользу. Был дан толчок. Кровь в жилах разогрелась, а забота о дочери обрела первостепенную важность.

Воскресив пламя дровами, он с нетерпением опустился на колени к кроватке, аккуратно положил руки на её тонкие рейки и приковал любящий и, в то же время, озадаченный взгляд к маленькой богине, соображая, что бы ещё такого радостного ей преподнести.