Сергей Челяев - Склейка

Дошло до того, что я замахнулся на святое: «В лесу родилась елочка» у меня добралась лишь до лошадки мохноногой. И куда она бежала-торопилась, так для всего хоровода и осталось тайной.

Поначалу актеры подтрунивали надо мной, а потом почувствовали - реальная экономия, несколько минут передыха я им выкраивал. Даже Николай Степаныч в итоге удостоил меня скупой морозной похвалы.

- Шустрый, - проворчал он. - Есть в тебе этакое рвение-горение. Огонек махонький… Не застудись только. Сыровато чего-то в здешних стенах…

В итоге нам неплохо работалось, а потом все кончилось крахом.

Однажды на предпоследний спектакль заявился Чекист, как всегда задумчиво улыбаясь в полутьме коридора. Но потом перестал улыбаться, резко развернулся и рысью метнулся в кабинет директрисы. Никто этого, понятное дело, не заметил.

В композиции и сценических условностях Чекист не разбирался; его задачей было вовремя учуять любую подозрительность и немедля известить руководство. Он и известил.

На нашу беду, Карабасовна была у себя. Она живо кликнула главрежа, завлита, завпоста и главного художника театра. Вся эта свора на цыпочках подобралась к фойе и мигом зафиксировала все наши сокращения, урезки, усушки и утруски сценария. К тому времени, чего греха таить, усушке были подвергнуты и сообщение о скором пришествии форума коммунистов, и прочие сведения, столь же ценные для умов пятилетних детишек.

По меткому ленинскому выражению, это было само творчество масс. И при виде его Карабасовна натурально взбеленилась. После финальной елки состоялось общее построение творческой группы, и нам устроили грандиозный разнос.

Обман и обмен - явления одного порядка. Поэтому Карабасовна предложила нам добровольно выдать зачинщиков «возмутительной профанации чудесной и поучительной пьесы». Мы дружно ответили мрачным и тупым молчанием. Только Лизоблюдович горестно ерзал и маялся, трагически не соответствуя моменту.

Но и Карабасовна не первый год барабасила в театре. В ее кабинет были вызваны Николай Степаныч, помреж Саша и я, чьи акустические безобразия были на слуху более всего.

Нам поставили на вид, сделали сокрушительный втык и гневно довели до сведения, что о прибавке к жалованью можно забыть. Напоследок пригрозили лишением премии, выговором в трудовую книжку и пообещали позже разобраться во всем и окончательно вывести нас на чистую воду. Ив театре ощутимо повеяло тлением и безнадегой грядущей реакции.

О времена, о на фиг!

Настало восьмое января.

Как на беду, еще навалилась сверхплановая елка в 14.00, и все просто вымотались. К тому же после вчерашнего народ был мрачен и неразговорчив.

В 15.40 я заглянул в фойе и ужаснулся. Детей пришло целых семьдесят пять, и поэтому родителей не пустили наверх, дабы не создавать хороводу толчеи. Крайне недовольные, папы и мамы жались на лестницах или пробавлялись пустым чаем в буфете. Наиболее предприимчивые уже получили подарки и теперь гоняли чаи по-дворянски - с конфетами.

Нас ожидали еще две елки, а в актерских рядах и без того царило уныние. Напрасно я крутил в фойе задорные песенки, а Николай Степаныч изредка подкреплял боевой дух труппы ядреным словцом.

Не помогла даже моя вылазка под елку, где ожидали своего выхода большие ростовые куклы козы и медведя. Обоим бутафорским животным я незаметно сложил лапы в кукиши - это удобно, поскольку на поролоновых руках ростовых кукол обычно делают всего три пальца; видимо, считается, что их вполне достаточно для любой жестикуляции в детских спектаклях.

Помреж Саша обнаружил мою шутку, но даже не улыбнулся, задумчиво возвращая кукольные пальцы в пристойное состояние. Тут я увидел в дверях Мороза. И обомлел.

Повелитель пурги был вне себя: его лицо выражало отчаяние и такую безнадегу, что я рысцой бросился к нему.

- А, Огонек… - прошептал он, не сводя глаз с елки. - Плохо наше дело.

- Что случилось, Николай Степаныч? - пролепетал я.

- Еще не случилось, - покачал он головой. - Но чует мое сердце - уже грядет. А что - не знаю.

Он обвел тоскливым взором фойе и несколько раз закусил губу. Я еще никогда не видел, чтобы человек сделал это пять раз подряд!

- Вот что, Огонек, - сказал он. У Степаныча сейчас были страшные глаза - холодные, больные, как у снулой рыбы. В них совсем не было огня Деда Мороза! - Будь там готов, у себя, - велел он. - Играть будем по-старому. Без лукавства и лишних слов.

Я опасливо оглянулся. И вовремя: в коридорах, как голодные волки, прогуливалась вся придворная камарилья с Карабасихой во главе. Я мысленно примерил им папье-маше волчьих и лисьих масок - убедительно получилось.