Святослав Логинов - Россия за облаком

— …и за Митрошеньку нашего…

— Мам, — позвала Шурка, подымаясь с колен, — а Митрошка сейчас в раю?

— Где ж ему ещё быть? Смотрит на нас с неба.

— Он же баловник был. Кто его в рай пустит? Наверное, его черти в ад утащили.

— Тьфу на тебя! Скажешь тоже — в ад! Простил его господь. Постращал, конечно, маленько, может, даже розгой постегал за баловство, а потом простил.

— Будет вам балаболить, чего не знаете! — сердито сказал Платон.

Гостю Феоктиста постелила в горнице на полатях, себе и мужу — на печке. В горнице была ещё широкая лавка, на которой тоже можно спать, но сейчас там были расставлены кросна с натянутой основой, так что убирать не с руки. Шурке постелено в стряпущем углу на карзине, а Микитке за печкой на шестке. Ничего, перебьются, одну-то ночь. В большой избе-пятистенке печь посреди дома стоит, выглядывая в чистую горницу зеркалом, от которого идёт тепло. А в простой избушке, где у хозяйки один только стряпущий угол, печь сдвинута к стене, но не вплотную, а отступя на полтора кирпича, чтобы пожара не наделать и зря улицу не отапливать. В этом простеночке с обратной стороны выкладывают второй шесток, где в случае нужды может спать кто-то из малолеток, старушка-приживалка или иное убогое существо. За печкой всегда тепло, а что тесновато, так недаром сказано: в тесноте, да не в обиде. А ещё сказано, чтобы всяк сверчок знал свой шесток. Настоящий-то мужик за печку не втиснется, там спят только те, у кого голоса в семье нет.

Микита раком выполз из запечной щели, пошлёпал босыми, ногами к выходу.

— Куда? — спросил Платон.

— Во двор.

— Я те дам! Сперва помолился, а потом погаже дела делать? Сколько тебя учить — сначала поссы, а потом молись!

Но Микита уже был на улице и отцовской выволочки не слышал.

Платон шагнул в красный угол, наскоро перекрестил лоб, пробормотал: «Буди мне, грешному!» — словно не молитву читал, а богу выговаривал за все беды и неустройства.

— Митрошеньку-то помяни, — напомнила мать.

— Я за него живого лоб намозолил, а что толку? А уж мёртвый он как-нибудь сам пристроится, без грешных молитв. И вообще, у меня за Митроху на бога большая обида, так что и молитва на ум нейдёт.

— Ой, не греши, Паля! Прям перед образами такие речи говорить!… Боженька-то всё слышит, вишь, так и зыркает на тебя.

— Вот и пусть послушает! Чего тому богу молиться, который не милует? Погоди, посмотрим ещё, как жеребья лягут, когда землю делить начнём. Так я, может, и вовсе эти образа в хлев выставлю. Будет тогда на скотину зыркать.

Потом Платон вспомнил, что в доме посторонний, и прекратил бузу. Повернулся к гостю, сидящему на краю полатей, запоздало спросил:

— Зовут-то тебя как?

— Горислав Борисович.

Ишь, как важно! Был бы ты Борисовичем, так не просился по мужицким избам на ночлег. А имечко не простое… Из скуфейников, что ли, гость? Хотя святцы листал, а Горислава не видал. Такое имя сказочному царевичу подходяще, а не скуфейнику. Царь Борис в сказках часто бывает, а сынок у него Горислав Борисович, получается. Может, и вправду гость из Беловодья пришёл?

Ничего не придумал и сказал просто:

— А меня Платоном кличут.

— Очень приятно, — согласился Горислав Борисович и пробормотал как бы самому себе: «Что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать»…

Опять непонятно. Ежели странник из заветного царства, откуда у него барская прибаутка, которую Платон не раз слышал от казённых путешественников, когда в свою очередь дежурил на подставе. Там каждый второй проезжающий, услыхав, что везёт его Платон, немедля вспоминал быстрого Невтона. Платон уже и гадать бросил, что сие означает и какой Невтон к нему в свойственники напрашивается.

Потеснив кросна, присел на лавку, попросил, избегая называть гостя по имени:

— Рассказал бы ты нам, что за страна такая — Беловодье. А то сманиваешь, а как там люди живут, не говоришь.

— Страна как страна, люди живут, русские, хотя инородцев тоже довольно. Но русских больше. Молочных рек нету, кисельных берегов тоже не обещаю, но люди живут лучше, чем здесь; всяко дело — сытнее. И всё бы хорошо, да избаловался народ. Казалось бы, земля вольная, налоги лёгкие, повинностей — кот наплакал… живи — не хочу. А и в самом деле, выходит — «не хочу».

— Так и будет, — покивал Платон. — От легкости завсегда баловство происходит. А ты, значица, меня к себе в мужики хочешь записать… Я-то гадал, кто ты таков, с виду не мужик и не барин, от одних отстал, к другим не пристал. А ты — тот барин, что без мужицкой помоги живёт. Теперь ты мне понятный. У нас о таких токо сказки рассказывают, а ныне своими глазами поглядел. Но во мне ты, баринок, просчитался, я к тебе в работу не пойду.