Генри Олди - Рассказы очевидцев, или Архив Надзора Семерых (сборник)

Уж и не вспоминалось, когда толстяк вынимал из чулана гусли, не востребованные здешней публикой. Строгали предпочитали озорные «частики» или байки о плутах, ворах и разбойниках.

Кёмуль тихо напевал себе под нос.

Юрась прислушался.

«А что? – подумал былой гостеприимец. – Складно! И уху приятно, и сердцу…»

Тут байкарь заметил Ложечника и застеснялся. Сделал вид, что так, шутит. Даже руками широко развел: сам видишь, какие глупости!.. В другое время Юрась поддержал бы: мол, глупости! Да только представил, как над его гробом и этот толстый песни распевает…

– Еще пой! – сказал Юрась, садясь рядом. – Хошь, я тебе пива спрошу?

И добавил, чувствуя, как сразу полегчало:

– Я сердечные песни страсть как люблю!

– Трудно мне, – пожаловался Кёмуль. – Я ведь сирота! Папки-мамки нет, деда-бабки нет… Жениться забоялся. Кого мне любить, а? Трактирщика? Ну, кашу я люблю. С телячьими мозгами. Так каша, пожалуй, не в счет. Вот и не складывается про эту… про телячью…

И задумался, напевая:

– Хвост! – подсказал Юрась.

– Хвост? – засомневался байкарь.

– Ага! Красивый такой, пушистенький…

– Ну, допустим…

– Лезет в полный рост!

– Да? А что, разумно…

Честное слово, Юрась Ложечник чувствовал себя счастливым.

Домой он вернулся к обеду. Жена сидела во дворе, перед битыми баклушами, и сосредоточенно резала уже третью ложку. Получалось красиво: с ручкой в виде свитых вместе хвостов. Вспомнив про «хвост любви», Юрась растрогался. Тихонько подкравшись к супружнице, он присел рядом, на корточки.

Притих, думая о чем-то странном.

Сам не заметил, как погладил жену по тощей спине.

– Иди есть, – ответила жена. – Стынет.

– Успеется…

– Горячее для брюха полезней.

– А, моему брюху хоть гвоздь давай! Слушай, а почему у нас детей нет?

Не прекращая работы, жена пожала плечами.

– Кто его знает, Юрась. Не сложилось. А может, я пустая.

– Полно языком молоть! Пустая она! Такая лапушка, и пустая!

– Ты-то у нас орел…

– Где там орел! Петух я драный!

– Я ж помню. Бил девок, как кречет уток. Меня в лещину заволок, глазом моргнуть не успела. Маманя ругалась, говорила: обманет, не женится… А ты взял и ей назло женился.

– Будут, – уверенно заявил Ложечник. – Я тебе точно говорю: будут дети. Мы с тобой еще совсем молодые…

И с пронзительной ясностью увидел, как обещанный на завтра гроб тает в тумане.

На рассвете следующего за Гурьиным дня Баська Хробачиха, главная поселковая сплетница, ринулась в обход.

– Как дела?! – кричала она, притворяясь глухой. – Ась? Дела-то как?!

Кликуша останавливалась у каждой хаты.

– Как дела, Янчик? А у Ирмы как дела? А детки что, здоровы?

Вслед Баське лаяли собаки. Кто-то бранился спросонок. Кто-то отзывался сразу, кто-то – погодя. Старая Сычиха бросила в кликушу мокрой тряпкой. Юрась пообещал вытянуть кнутом. А Баська все неслась как оглашенная, все голосила:

– Как дела, Семочка? Как дела, Темочка?

Плевать ей было на чужие дела. Просто до смерти хотелось знать: кого будем сегодня хоронить? К сожалению, по всему выходило, что никого.

– Как дела, Кёмочка?

– Не дождешься! – напрямую ответил байкарь Кёмуль.

И вслух подумал, глядя на Хробачиху:

– А ведь и эта шишига кого-то любит. Раз жива покамест…

– Сплетни она любит, – буркнул хмурый трактирщик.

Вчера вечером он устроил всем посетителям праздничную скидку. Сегодня эта идея уже не казалась ему столь привлекательной.

– Нет, – не согласился Кёмуль. – Сплетни – они не в счет.

…Малефик вздохнул и отпустил пратеритные нити.

Прошлое начало таять, глубоководной рыбой возвращаясь в пучины человеческой памяти. Прошлое устало ничуть не меньше мага. Сперва тебя без лишних церемоний извлекают на поверхность, где ты чуть не лопаешься мыльным пузырем; затем отряхивают пыль, вертят, разглядывают со всех сторон… И не захочешь, а утомишься. Фигуры Никлаша Тесли, пьяницы Сыча, Темки с Семкой, Баськи Хробачихи истончились, делаясь прозрачными…

Исчезли.

Вместо прадедов и прабабок во дворе стояли правнуки и правнучки. Пришли все, кого звали. Никто не увильнул. Правда, их воспоминания мало что добавили к картине, возникшей перед малефиком во время рассказа Юрася Ложечника.