Алла Дымовская - Шапка Мономаха

Было и у Ермолова кое-что в плюсе. Генерал, то ли сжалившись, то ли не желая повергать государственные дела в запустение, разрешил допускать к президенту его помощника Витю. Вот именно на преданность Альгвасилова и на его чувство к Ларочке теперь и делал ставку Ермолов. Витя тоже временно проживал в резиденции, куда по приказу генерала имелся только вход, но выхода уже ни для кого не было. И Ермолов решился проверить, насколько серьезно он может довериться своему помощнику. Однажды поздним вечером, спровадив восвояси генерала, все нудившего, что дней осталось мало и лучше бы президенту согласиться добровольно, Ермолов позвал за собой Альгвасилова. Наверх, в комнату Ларочки.

Витя, конечно, понимал, что вокруг творится что-то необычное, косился на Василицкого иногда и со злобой, но по просьбе Ермолова генерала не задевал. Теперь Альгвасилов шел покорно следом по лестнице во второй этаж, спотыкаясь на ходу от смущения, потому что подозревал – сейчас увидит Ларочку.

В комнате дочери, смежной с ее спальней, было почти темно. Маленькая лампа-бра светилась над полукруглым диваном, музыка из задрапированных динамиков звучала тихо, кажется, «Орфей» Глюка. Ермолов узнал арию «Потерял я Эвридику». Очень печальная мелодия. Но дочь вроде бы не замыкалась уже в прежнем унынии, а, напротив, искала выхода остаткам горького разочарования от любви, чтобы избавиться от них раз и навсегда. Ермолов тихо позвал Ларочку по имени, подле него с ноги на ногу переминался пунцовый от смущения Витя. Дочь посмотрела на них обоих без неприязни, но и интереса не выказала. Вежливо поздоровалась с Альгвасиловым, тот в ответ промямлил нечленораздельное. Ермолов решил, что пора, и опустил ненужные вступления и предисловия.

– Ласточка моя, – дрогнувшим голосом начал он. – Посмотри, это Витя, мой помощник. Он хороший человек. И он тебя любит… Чего ты молчишь, будто рыбьей костью подавился? Любишь или нет? – отвечай!

Но Витя ничегошеньки из себя извлечь не смог, ни единого скудного звука. Зато бешено закивал головой, как лошадь за сахар на цирковой арене, даже челка его, уложенная на правую сторону, растрепалась совершенно. А щеки сделались из пунцовых ядрено-свекольными. Он зачем-то молитвенно сложил перед собой ладони, словно умолял Ермолова пощадить.

– Вот видишь. Он тебя любит. А я старый дурак, и ты меня прости. Но некогда сейчас впадать в сантименты. Витя, возьми мою Ларочку за руку! – приказал Ермолов.

Альгвасилов попытался повиноваться, хотя тело его двигалось, словно сделанное из намокшей ваты. И Витя, подойдя к диванчику, несмело потянулся к Ларочке, пытаясь вымолить у нее снисхождение к его безответному несчастью, одними преданными взглядами без слов. Дочь против ожидания артачиться не стала, протянула Альгвасилову свою ладошку и вдруг улыбнулась, к великой радости Ермолова. Так он и знал, что детские ее страдания, слишком сильные, чтобы быть долгими, пройдут в скором времени. А любовь другого человека, уже настоящая, отогреет сердце. И Ермолов сказал им обоим:

– Витя, пообещай заботиться о Ларочке до конца своей жизни. Вместе вы будете или расстанетесь со временем, но заботиться о ней не прекращай!

– Обещаю, Владимир Владимирович! Я даже клясться не стану, так точно это знаю. – Альгвасилов позабыл собственное имя от переживаний и еще отказывался верить. – Я рядом буду, пока Лариса Владимировна сама меня не прогонит прочь. А я никуда не уйду, ни-ни!

– Зачем же ей тебя прогонять? Глупости не говори. – Ермолов неожиданно растрогался, возможно, сейчас он видел Ларочку в последний раз.

– Папа, ты это серьезно меня завещаешь? – забеспокоилась дочь, словно впервые увидев ясно отца и осознав, что вокруг нее происходит нечто. – Папа, что-то случилось? А где мама?

– Мама в Петербурге. Ничего не случилось. А если случится, запомни – полагаться с сегодняшнего дня ты можешь только на маму и на Витю. А больше не верь никому. Даже мне.

– Папа, что с тобой? – Ларочка испугалась и тут же забыла на миг о собственных своих злосчастиях. – Ты заболел?

– Сейчас нет времени на объяснения. Впрочем, я совсем здоров, – постарался успокоить дочь Ермолов. – Главное – хорошо запомни, что я сказал. А ты, Витя, иди теперь со мной.

Они вышли, один – в суровой и страшной решимости, другой – преисполненный счастливых надежд на невозможное. Но уже на лестнице Ермолов, наклоняясь к помощнику совсем близко, заговорил быстрой, тихой скороговоркой: