Михаил Кликин: Наш упырь

Вовка бросил удочку на росистую траву, поставил рядом бидон и взял прислоненную к венцу сруба лопату. И тут из-за угла двора шагнул на свет кто-то высокий и худой, в мятой клетчатой рубахе, выцветших солдатских брюках и сапогах. Длинные руки его болтались, словно веревки, а на тонких пальцах была бурая кровь. Вовка едва не закричал, вскинул голову.

– Ты тетки Варвары внук? – спросил человек, и Вовка узнал его.

– Да, – сказал он неуверенно, не зная, как нужно разговаривать со взрослым дурачком.

– Она ведьма, – сообщил слабоумный Дима и сел на корточки, разглядывая Вовку странными глазами. – Это все знают… – Он улыбнулся, показав гнилые пеньки зубов, закивал часто и мелко, надул шеки. Потом выдохнул резко – и быстро, словно боялся захлебнуться словами, заговорил:

– Да, ведьма, я знаю, тетка Варвара ведьма, все знают, даже в Тормосове знают, и в Лазарцеве знают, раньше всё ходили к ней, лечились, а теперь не ходят, боятся. А как не бояться – у нее два мужа были, и умерли оба, а детей не было, а внук есть. Ведьма, точно говорю, все знают, а в подполье ведьмак у нее, она ему мужей скормила, и тебя скормит, и всех скормит – как кур скормит, кровью напоит, мясом накормит…

Вовка попятился, не решаясь повернуться к Диме-дурачку спиной, не в силах оторвать взгляд от его чумных глаз. Легкая тучка прикрыла солнце, и вмиг сделалось зябко.

– Не веришь? – медленно поднялся Дима. – Не веришь про бабку? А она ночью кур рубила, я видел, луна светила, а она топором их по шее – раз! они крыльями машут, убежать от нее хотят, а головы-то уже нет, и кровь брызжет, пена из шеи идет, шипит, а они уже мертвые, но еще живые, она ими трясет, вот, вот, вот! – Он из кармана брюк вытащил куриные головы, на грязных ладонях протянул их Вовке. И тот выронил лопату, шарахнулся в сторону, поскользнулся на мокрой траве, упал руками в куриный помет, перевернулся, вскочил, запнулся больно о чугунную поилку и, не чуя ног, забыв об удочке, о червяках, о карасе-поросенке, помчался назад, в дом, на печку, под одеяло.

В половине восьмого на шкафу задребезжал старый будильник, и бабушка встала. Первым делом она подошла к окну, открыла его, выглянула на улицу, пробормотала:

– Дождик к обеду соберется…

Вовка сидел тихо, но бабушка словно почуяла неладное:

– Спишь, запечный житель?

– Нет.

– Ты не заболел?

– Нет.

– На улицу не ходил?

– Я совсем немножко.

Бабушка вздохнула:

– Ох, бедовая голова. Говорила же, не ходи пока гулять… Видел тебя кто?

– Дима.

– Дурачок? Он-то что делал?

– Не знаю.

– Напугал тебя?

– Да… Чуть-чуть…

– Наговорил, чай, всякого. Ведьмой называл меня?

– Называл.

– Ты, Вова, его не слушай, – строго сказала бабушка. – Дурачок он, чего с него взять… – Она вновь подошла к окну, захлопнула его, опустила медный шпингалет. – Надо мне идти. В восемь часов велели нам еще раз собраться. Теперь по два раза на дню будут нас как скотину сгонять, да считать по головам, не пропал ли кто… Ты, Вова, сядь у окна. Я им опять скажу, что ты с самого утра, не спросившись, в лес ушел. Дом прикрою, но если увидишь, что чужой идет, спрячься, как вчера спрятался. Хорошо?

– Хорошо, ба…

Оставшись один, Вовка сел к завешенному жёлтым тюлем окну. Он видел, как мимо колодца прохромал, опираясь на клюку, дед Семён, которого бабушка почему-то называла Колуном, как из-за кустов сирени вышла на тропку соседка баба Люба, единственная, у кого хватало сил держать корову, как она встала под корявой ветлой и дождалась бабушку Варвару Степановну, а потом они вместе направились к избе бабушки Анны Сергеевны, что находился на другом посаде возле школы-развалюхи, с головой заросшей крапивой. Там уже стояли люди, но кто они – пришлые мужики или местные старики – Вовка разглядеть не сумел. Забыв о своем страхе перед пустым домом, он следил за собирающимися людьми, и чувствовал, как в груди рождается страх новый – рациональный и конкретный – страх за бабушку, за местных стариков, за себя и за родителей.

Очень уж всё было похоже на один фильм про войну, где мордатые фашисты с голосами, пахнущими табаком и перегаром, сгоняли послушных людей в кучу, а потом запирали их в сарае и, обложив соломой, сжигали.

Вернулась бабушка не одна, а с тремя чужими мужиками, небритыми, хмурыми, страшными. Один из них держал бабушку под локоть, два других шагали далеко впереди – у первого тонкий ломик на плече, у второго топор, заткнутый за солдатский ремень. Они сбили замок и ввалились в избу – Вовка слышал, как словно копыта загремели на мосту крепкие подошвы, и залез под рваную фуфайку, навалил сверху пыльных мешков, отгородился корзинами и валенками, прижался спиной к бревенчатой стене.