Урсула Ле Гуин - Порог (сборник)

Когда Эдвард Хэмблтон был маленьким мальчиком, он любил меня, а я — его, и его все звали Коротышкой, а он бывало бежал мне навстречу, весь сияя и раскрасневшись, и пронзительно вопил: "Привет, Уилли!" Он думал, что мое имя Уилли. Наверное, потому что слышал, как его отца называют Уилл. А я звала его Дружок.

И он мне как брат, правда-правда.

Мэй и все Хэмблтоны называют его сынишку Стоуни, но его настоящее имя Уинстон Черчилль Хэмблтон.

Когда он родился (это случилось чуть раньше срока), они позвонили Эдварду в Форт-Орд, и он сказал: "Назовите его Уинстон Черчилль. Мальчику нужно хорошее имя в такие времена, как сейчас".

А сейчас черные времена. Когда мама, Мэри, Лорина Уэйслер и Хале Чок сидели у нас и обсуждали очередную сводку новостей о положении дел на тихоокеанском театре военных действий и о том, что стало с городами Италии, я подумала, что наш мир теперь стал совсем темным, такая тьма наступила, что только радио и связывает людей друг с другом, а мы живем здесь, на самом краешке земли, на берегу того самого океана, где идет война. При затемнении город ночью такой темный, словно здесь опять только лес, а города никогда и не было. Только лес на самом берегу моря…

Да, сейчас наступили черные дни. Так мама говорила однажды о той, другой войне и о том, как мой дядя Джон погиб во Франции. Она так и сказала: "Это были черные дни!" Я дядю Джона почти совсем не помню; помню только тень высокого смеющегося человека, отгораживающую от меня выходящее на запад окно в чьем-то доме. А еще я помню, как ехала на лошади и кто-то шагал рядом и держал меня, и мама сказала, что это скорее всего был дядя Джон, потому что он некоторое время работал на городской конюшне для найма и порой катал меня по двору на старой лошадке. А сам он, мама говорила, отлично ездил верхом, носился по берегу моря как ветер. Ему было двадцать лет, и он оказался в окопах, так говорили взрослые. А Эдварду сейчас двадцать два. На тихоокеанском театре военных действий… Странно, точно актер на темной сцене… Он своего ребенка так и не видал еще. Интересно, жив ли он?

Говорят, что может пройти несколько недель, прежде чем что-нибудь узнаешь. Говорят, что иногда приходят письма от людей, которых давно уже на свете нет, иногда даже через несколько месяцев после того, как они погибли.

Нет никакого смысла любить его. Это все равно что получать письма от мертвого человека. И нет никакого смысла мне любить кого-то еще, кроме мамы, Динни и Дороти. Я знаю. Дави Хэмблтон ненавидит меня за то, что я по-прежнему здесь живу. Мы здороваемся, говорим друг другу "доброе утро, Лили, доброе утро, Дави".

Но за все эти годы она ни разу не поговорила с Динни.

Другие дети Дики живут в Техасе, я слышала, как она в магазине рассказывала о них Лорине, но, стоило мне войти, и она сразу умолкла. А ведь это сестренки Динни, другие внучки Дави. Эти слова, как ножи: дочка, внучка. Я стараюсь их не произносить: они режут мне язык. Я иногда говорю «мама», но и это слово часто режет мне язык. Только вот «Дороти» произносить не больно. Дороти — моя подруга. Она всегда была моей подругой. И слово «подруга» сладкое, как молоко.

Волосы Дороти так странно посветлели, так что теперь она красит их, возвращая им прежний рыжий цвет.

С тех пор, как она родила своих детишек, ее шея, колени и бедра очень располнели. И она теперь двигается совсем не так, как молодые девушки; не так легко и свободно, как Динни, когда сбегает вниз по улице — длинноногая, длиннорукая, волосы завязаны в "конский хвост" на самой макушке. Дороти тоже была такой, когда мы с ней играли в детстве у ручья; мы целыми днями играли в дочки-матери или устраивали свадьбу для наших кукол. Теперь Дороти стала такой тяжелой, большой, медлительной и щедрой — словно большая рыжая корова, но она все равно очень красивая. И все понимает. И она не тревожится зря. Ее, например, совсем не тревожит, что Кол и Джо на войне. Для нее война совсем не похожа на пустой черный театр — скорее на какую-то стройку, где много людей на грузовиках и все очень заняты. Она говорит, что Кол теперь в менее опасной ситуации, чем когда связался с этой женой лесоруба в Клэтскани! Армия для него — вообще самое безопасное место! А Джо работает водителем грузовика, возит в прачечную солдатское белье с какой-то военной базы в Джорджии. "Моя война — это миллионы грязных кальсон" — так он писал Дороти. Она часто читает мне его письма. Они такие смешные, Джо — очень добрый человек. И Дороти скучает без него, но как-то не по-настоящему; по-настоящему он ей не нужен. Ей и себя самой вполне хватает, она вся такая круглая, целостная, как земной шар. И я очень люблю ее, потому что она смотрит на меня из своего круглого целостного мира и берет меня к себе, так что я оказываюсь уже не на краешке земли под открытым небом.