Вадим Проскурин - Повесть о райской жизни

— Так давай ее обрушим!

Четырехглазый досадливо поморщился.

— Ты не дослушал, — сказал он. — Иногда капли воды достаточно, чтобы обрушить плотину. Иногда — чтобы не обрушивать. Я выбираю второе.

— Почему?

— Потому что таково мое понимание правды.

Черный отвернулся. Я не видел его лица, но был уверен, что оно искажено гримасой гнева и, кажется, отчаяния.

— Зачем? — тихо спросил Черный, не поворачиваясь. — Зачем тебе все это? Ты как собака на сене, Четырехглазый, ты имеешь огромную, ни с чем не сравнимую власть и совсем ею не пользуешься.

— Бодливой корове рога не положены, — сказал Четырехглазый.

— А зачем рога небодливой корове? Чтобы гордиться ими и никогда ни в коем случае никого не бодать?

— Ты прав.

Некоторое время Черный стоял неподвижно, затем обернулся и выжидательно уставился на Четырехглазого, ожидая продолжения.

— Я ответил на твой вопрос, — сказал Четырехглазый. — А теперь я буду задавать свои вопросы.

Черный виновато опустил глаза.

— Ты и так знаешь все ответы, — сказал он.

— Иногда вопросы важнее ответов. Зачем ты стал менять маску? Соскучился по настоящим приключениям? Подумал, что новые боги добрее старых? Решил, что в этот раз твоя задница обойдется без порки? Подумал, что я забыл дорогу на Землю? Я правильно спрашиваю?

— Весной ты так и не вылез из своей берлоги, — пробормотал Черный.

— Весной мне не было нужды вылезать, Сергей справился и без меня. Он прошел свой путь, совершил восхождение и по праву встал рядом со мной. И с тобой. Или тебе надоело стоять на вершине мира? Решил спуститься вниз? Могу поспособствовать.

Черный смотрел в землю, кусал губы и молчал. Четырехглазый продолжал говорить, и каждое его слово било Черного, как невидимая плеть.

— Зачем ты предаешь наше прошлое? — спрашивал Четырехглазый. — Разве в единственном цветке лотоса меньше гармонии, чем во всех райских кущах, вместе взятых? Разве прекрасное можно измерить числами? Разве ты не знаешь, что в великом знании много печали? Разве ты разучился отличать неизбежное зло от зла, привнесенного в мир сдуру? Разве ты не видишь, что открыл врата злу?

— Добра без зла не бывает, — негромко возразил Черный.

— Но это не повод раскачивать лодку. Чтобы понять семитскую мораль и принять ее всем сердцем, надо родиться семитом. Ты не сможешь носить маску Люцифера, пока не переродишься.

Я наклонился к уху Головастика и тихо спросил:

— Черный — это Люцифер?

Головастик хихикнула и сказала:

— Только сейчас догадался? Четырехглазый — молодец! Как он его раскрутил… Эх, мне бы такую веру…

— Свято место пусто не бывает, — сказал Черный. — Глупые люди открыли вакансию, я занял место…

— Если в святом месте скорпионы начнут справлять свадьбу, ты тоже займешь это место? — спросил Четырехглазый. — Если вампир предложит тебе бессмертие в обмен на карму, ты станешь пить его кровь?

— Сергей это сделал! — воскликнул Черный.

— Тогда он еще не был богом, — заявил Четырехглазый. — Не все, что дозволено смертному, дозволено богу. Бог — не только сила и власть, но еще и ответственность. Ты забыл лицо своего отца.

Черный недовольно поморщился.

— Нашел что читать, — проворчал он. — Ты еще про ка лекцию прочитай.

— Надо будет — прочитаю, — заявил Четырехглазый. — И про ка, и про свет и тьму… Короче. Если я увижу в раю или аду хоть одного ангела или черта, или херувима, или серафима шестикрылого… Угрозу сформулировать или сам уже все понял?

Черный тяжело вздохнул.

— Они же там теперь сами заводиться будут, — сказал он.

— А ты проследи, чтобы не заводились. Заклинание какое-нибудь придумай, амулетов понавешай… Любишь гадить — люби за собой дерьмо убирать.

— Это все? — спросил Черный.

— Не все. Через тринадцать дней Бомж должен закрыть врата в рай. По собственной воле. Меня не интересует, как ты это устроишь. Подумай, напряги мозги, дай отдых члену, он у тебя от этого не отвалится.

Черный, казалось, был готов заплакать.

— Я не смогу, — пробормотал он.

Четырехглазый вдруг резко шагнул вперед, схватил Черного за длинные волосы, намотал на запястье и резко дернул вниз. Черный согнулся в неестественной позе, на мгновение мне показалось, что Четырехглазый сейчас накажет его так, как принято в российских тюрьмах. Но нет, Четырехглазый зафиксировал захват, повернул лицо Черного вверх и медленно заговорил, цедя слова сквозь сжатые в злой гримасе губы:

— Ты сможешь все. А если не сможешь — я лично отправлю тебя в самое гадкое место, какое только найдется в помойке, которую ты открыл. Я залезу в твою душу до самого дна и выпью все твои страхи. А потом я выплесну их в кокон, которым окутаю тебя, и мы будем наблюдать, как чахнет твой разум. В прошлом богов казнили и за более мелкие проступки.