Ольга Табоякова: From Moscow to love

У меня с самого детства была тяга к слову. Еще в школьном возрасте я впечатлился операми и попытался карябать оперные арии. Потом писал стихи, но выходило очень плохо. Знаете, чрезвычайно много одиночества в стихах. Я, конечно, знаю, что счастливые стихов не пишут, но я уж через чур много тоски наводил. Я пробовал писать рассказы. Выходило неплохо. Местами даже забавно. Но всегда мне чего-то не хватало.

Всегда.

Семен задумался о прошлом и дернул шеей. Затем он улыбнулся и продолжил рассказ. Хозяин долил в бокалы приглашенных красное сухое вино и кивнул, показывая, что он самый внимательный слушатель.

Если бы меня кто-то спросил, как я знаю о чем писать, то я бы затруднился ответить. Постоянно в голове были какие-то сюжеты. Пишешь один, а приходят еще пять. Это меня мучило. Я не мог написать все. Это получается, что можешь летать, а в действительности лишь ползешь. Да еще и жалко было все эти сюжеты. Но я так думаю, что это удел всех писателей. Хотя вы ж не пишете? Но может быть встречали мастеров слова?

Вопрос был риторическим, и Семен не ждал на него ответа. Он заметил, что заблестели глаза у хозяина ужина. Видать, тот знает мастеров слова. Семен тоже знал, знал всех в этом городе.

И вот, в одно прекрасное утро я проснулся от того, что меня позвали. Мне тогда было тридцать два года. Ничего такого, чтобы предвещало это событие. Голосов я никогда раньше не слышал и признаю, что сильно испугался. Прошлым вечером я не пил, иначе бы отнесся к этому гораздо спокойнее. Моя супруга решила, что я того, и попыталась меня напоить. Но голос меня звал, звал в конкретное место. Решив, что лучше сойти с ума там, где зовут, я туда и отправился.

Представляете чудака в шесть утра, бегущего в шлепках, по Гоголевскому бульвару. Я бежал к памятнику. А там увидел на скамейке скрюченного старикана с бородкой в смешных клетчатых штанах и с палкой.

Я ожидал, что этот тип со мной заговорит, но этого не произошло.

Дедушка полез в карман. Я думал, что за платком или лекарством, но он рассыпал мелочь и уронил бумажник. Я стал ему помогать все это собирать. Пока я старался, тот дед куда-то исчез, и поднятое с земли осталось в моих руках. Я пересчитал деньги. Семьдесят два рубля мелочью и пятисотка в бумажнике. Бумажник старый потертый, но крокодиловый. В общем, звать меня прекратило, и чуток помаявшись, я отправился домой.

Перемены со мной я заметил в этот же день, но сначала не понял, насколько они сильны. Первым, что меня задело, но еще не насторожило, было то, что мне стали интересны разговоры супруги по телефону. Знаете, что такое обычная женская трепотня? Вот и она так трепалась с подругами. А мне очень хотелось знать, что говорит ей подруга Лена, уж очень заинтересованно ахала и охала моя жена.

А потом началось самое необычное. Представляете, что мне хотелось слушать всех и каждого. Я начал сходить с ума. Я перестал есть, я хотел только не упустить, что скажет тот или этот человек. Как выяснилось, до девяносто пяти процентов того, что говорит человек, - это словесный мусор. Никакой полезной информации, но я брал эмоции, интонации, характерные словечки и ужимки. Кроме того, мое сумасшествие стало прогрессировать. Я стал смотреть. Жена стала меня бояться. По ее мнению, муж помешался, он стал постоянно за всеми подглядывать. А я? Я коллекционировал типажи, жесты, черты лиц, улыбки и слезы, обстоятельства жизни. Но и это было еще не все. Затем я стал стремиться все это записать. Не могу сказать точно, но я извел полтонны листов для своих заметок и наблюдений. В общем, после шести месяцев подобной жизни я свалился. Свалился от обилия информации, от собственного невроза, от невозможности записать все, от голодания, от припадков жены. Это я так думал.

Но вот хороший доктор в клинике, куда я попал, мне вправил мозги. Не совсем конечно...

Семен ухмыльнулся. Остальные, включая и Елисея, подумали, что их собеседник, действительно, слегка чокнутый. Елисей еще раз подтвердил свое мнение о том, что истористы во всех городах такие же ненормальные. Единственное, что отличало московских истористов, так это необычайный московский фанатизм. Уж если, что делать, то делать это очень масштабно. Семен продолжил рассказ о своей жизни.

Я хорошо помню ту нашу важную, меняющую все беседу. Я тогда лежал на кровати. Палата была одноместная. Доктор Шайсон сидел в кресле, которое стояло у окна. Мне не было видно его лица. Лампа не была включена. Ночь, окно открыто, за окном шумели березы. Сад там у клиники хороший, российский, родной.