Макс Фрай - Пять имен. Часть 2

На мой взгляд, культ превращений света отличается от других систем верований тем, что в его основе лежит не метаисторическое (или мифологичское) событие (или события), а цепь периодических событий, расположенных в реальном историческом времени. [32] Основное отличие модели жертвоприношения, описанной Стейном в дневниках от других, известных нам из литературы моделей, заключается в тайном, практически анонимном характере жертвоприношения. Это противоречит получившей популярность в последнее время трактовке жертвоприношения Рене Жирара, согласно которой прекращение реального зла совершается с помощью зла, представленного семиотически (См. R. Girard. La violence et le sacre. P., 1972). Семиотический статус жертвоприношения как средства предотвращения зла с необходимостью подразумевает коммуникацию членов общества, для которого и в котором совершается жертвоприношение. Глубоко конспиративный характер жертвоприношения, описанного Стейном, не только исключает такую коммуникацию, но и превращает анонимность в безусловное требование, — мир не должен знать почему и благодаря кому он до сих пор существует. Впрочем, вполне вероятно, что мои выводы преждевременны, и дальнейшие исследования культа "света превращений" расставят в данной проблеме совсем другие акценты.

Как бы там ни было, без ответа остается вопрос о природе света превращений. Действительно ли он появляется для того, чтобы своим превращением в Слово улучшить (очистить) мир, или же мы имеем дело с оригинальным способом охоты неизвестного науке плотоядного существа? И кто знает, какая религия скрывается за покорностью коров, идущих на бойню.

Первые упоминания о eshata pragmata ("последних вещах") можно встретить уже у Зосима Панополитанского (IV в.) и Псевдо-Демокрита (VI в.). [33] Именно о нем Томас Манн в "Волшебной горе" писал, что с него и "началось вторжение иррационального бродильного материала в мир разумно-полезных идей совершенствования человечества". И, если первый говорит об этом вскользь ("…последние вещи появляются на излете времени" [34] Theatrum Chemicum, praecipuos selectorum auctorum Tractatus de Chemiae et Lapidis Philosophici antiquitate, veritate, jure, praestantia, & operationibus, continens: In gratiam Verae Chemiae, & medicinae Chemicae studiosorum (ut qui uberrimam inde optimorum remediorum messem facere poterunt) congestum, & in Sex partes seu volumina digestum; Singulis voluminibus, suo Auctorum et Librorum Catalogo primis paggelis: rerum vero & verborum Indice postremis annexo. Volumen Primum. Argentorati, Sumptibus Heredum Eberh. Zetzneri M.DC.LIX (TC). 8o. Summaria Declaratio eorum, quae dicta sunt hactenus ex Democrito, per aenigmata, p. 792. ), то второй более пространно рассуждает об этом в своем трактате «Имут»: "Время вещи не иссякает вместе с вещью, но продолжает быть и после того, как вещь распадается. Будучи после вещей, время испытывает нужду в теле, где оно могло бы длиться согласно своей природе до полного своего истощения. Но, поскольку нет уже больше тела для этого времени, то это время как бы из самого себя создает чувственные субстанции, в которых постепенно угасает. Такие субстанции называют "последними вещами". [35] Трактат назван «Имут» в честь древнеегипетского бога Имиута, который являлся одной из манифестаций Анубиса, ответственной за сохранение тела после смерти. Иногда Имиут почитался отдельно именно как божество бальзамирования. Часто он изображался вместе с Нейт. Зосим цитируется по Studer P., Evans I. Anglo-Norman Lapidaries. Paris, 1924, p. 217.

Отдельные упоминания о "последних вещах" можно встретить и у более поздних авторов. Так Исидор Севильский в «Этимологиях» пишет: "Природа времени темна и недоступна человеческому разумению. Говорят, оно [само] из себя исторгает некие, называемые «последними» (eshata), вещи и разбрасывает их по миру, дабы длиться дольше, чем [то позволяют] обычные вещи". [36] Isidore de Seville. Origines sive Etimologiae / Ed. W.M. Lindsay. Oxford: Clarendon press, 1911. Vol. 1–2., p. 314. У Боэция мы находим следующее высказывание: "Может быть время и порождает некие сущности из самого себя, но нам рассуждать об этом не следует, поскольку доказательства разума здесь бессильны". [37] Цит. по Chadwik H. Boethius: the Consolations of Music, Logic, Theology and Philosophy. Oxford, 1981, p. 216.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что как древние, так и средневековые авторы упоминают о "последних вещах" мимоходом и особенно не вдаваясь в подробности, как если бы речь шла о чем-то сродни суеверию или предрассудку. Такое отношение к данному предмету могло быть продиктовано настороженно высокомерным отношением «ученых» авторов к народным поверьям и мистерическим культам. Как замечает Р. Райценштейн: "Античные и средневековые философы охотно рассуждали о философской и символической подоплеке ритуала, но не брали на себя ответственность описывать конкретную последовательность действий и конкретные культовые предметы, участвующие в ритуале. С одной стороны, здесь срабатывало своеобразное табу на разглашение тайны, а, с другой стороны, человеку ученому подобало интересоваться сущностью вещей, а не самими вещами". [38] R. Reitzenstein. «Poimandres». Lpz., 1904, p. 167.