Дети немилости

Она была первой из тех, кого убило его дитя. Но тогда он еще не встревожился, да и ко благу ей была смерть. Жизнь гулящей не стоит гроша, а ублюдка он все равно приказал бы ей задушить. Не встревожила его и смерть молодой рабыни, украденной в уаррской деревне. Даже смерть первой жены, хрупкой как подснежник, всего лишь опечалила — ведь эта жена была только первой из настоящих женщин. Такое случается. Но когда умерла третья жена, люди начали поговаривать дурное. Сильные старейшины, не боявшиеся каманара, обеспокоились за правнучек и пожелали им других женихов. Четвертая жена, забеременев, тайком попыталась избавиться от ребенка, но только покалечила себя и истекла кровью.

По-настоящему страшно Итаясу стало, когда умерла Мирале. И не только потому, что он воочию увидел, как выглядели его дети, убивавшие матерей: слава о Мирале шла повсюду, Мирале была необыкновенной, чудесной, единственной — то есть ровней ему. Но даже она не смогла родить ему сына. Она умерла, извергнув из чрева перекореженный, чудовищный кусок плоти: сросшихся близнецов без кожи, с четырьмя бельмастыми глазами на общем черепе, с конечностями без пальцев, со связанными в узлы костями. Они родились живыми, они шевелились и пытались кричать. Тогда Итаяс убил повитух и уничтожил кошмарное дитя. Никто не должен был знать, как выглядят дети Таянского Демона.

К тому времени ему было уже двадцать лет. Сыновья его ровесников крепко держались в седле.

Сердце пропустило удар.

— Позволит? — вкрадчиво спросил горец. — А до сих пор — это она не позволяла?

Маг опять удалился мыслями в какие-то дали. Итаяс в упор смотрел на его вытянутое баранье лицо; стылая ухмылка изгибала губы таянца, на скулах играли желваки.

— Она есть судьба, — невнятно, точно катая во рту кусок, пробормотал маг. — Она определяет все судьбы. У тебя такая судьба.

— Вот как? — еще вкрадчивей сказал Итаяс и даже голову пригнул, как кот.

— Твоя судьба — убить императора, — сказал маг. — Закончи с этим, и тогда Она перестанет определять твою жизнь. Ты сможешь продолжить род, как обычный человек.

Итаяс помолчал. Прикрыв глаза, он опустил голову, не то кивая, не то кланяясь. Он по-прежнему улыбался.

— Я понял тебя, — сказал он.

— Хорошо, — сказал маг.

— Я хорошо тебя понял, — повторил таянец.

Маг снова поморгал бараньими глазами и растаял в тумане. Горец не смотрел на него. Он стоял неподвижно, улыбаясь, как каменный идол.

Никогда в жизни он не испытывал подобной ярости.

«Император не лгал, — думал Итаяс. — Сила, которая сильнее. Сила, которую я чувствую. Сила?! Небесная баба и ее бараний маг? Это — сила, которая управляет моей судьбой?!» Кровь шумела в ушах. Ноздри таянца раздувались, улыбка становилась все шире.

«Я могу отпустить тебя, чтобы ты сам вернул себе свободу, — предложил император Уарры. — Я могу открыть тебе все, что знаю, и стать твоим союзником». Говоря это, он не кривил душой — так же, как был честен, предлагая Таяну мир.

«Убей императора, и сможешь продолжить род».

Никто не должен был знать о том, как выглядят дети Таянского Демона — но все узнали. И вновь поползли умолкшие было шепотки, побежали слухи о том, что Арияс подкладывал жену под горного духа, что Итаяс божий ублюдок и не место ему среди людей. Жестокость его, доселе обычная для воина гор, вдруг оказалась превыше людского терпения; Наргияс, который прежде видел в нем надежду Таяна и был на его стороне, отступился; ненависть окончательно поглотила все чувства, которые Арияс испытывал к сыну. Потом слухи дошли до Дзерасса, прадед Мирале воззвал к людям, и дзеры отказались биться рядом с таянцами. Потом мертвец Эрдрейари взял Чаарикам.

«Где твоя судьба, Демон Таяна?»

Когда Наргияс погиб, а плодородные долины Нижнего Таяна достались Уарре, стало еще темней. Люди ожесточились. Женщин отсылали в Аллендор, и с ними уехала Юцинеле. Бедный упрямый цветок, она любила брата несмотря ни на что, и никого не слушала. Он сам научил ее не обращать внимания на толки — иначе она бы не выжила.

«Убей императора, и станешь обычным человеком».

Итаяс ушел не за жизнью императора Уарры. Он ушел из страны, где не имел никого, кроме врагов.

…Он стоял, невидящими глазами глядя прямо перед собой, и такое потрясение выражалось на его лице, что Маро Ундори, замыкая наручники на его запястьях, с усмешкой сказал рядовым своего взвода: «А славы-то, славы!»

Юцинеле очнулась в час начала рассвета; вернее, проснулась — она спала и видела сны. Снилась ей Мирале, веселая и счастливая, и еще почему-то мать, Юнэ: грустное, поблекшее лицо матери вдруг преображалось, она превращалась сперва в гордую Нирайят, а потом — в величественную первосвященницу. Черная кошка Младшей Матери тенью пробегала в высоких травах и вдруг вырастала, становилась огромной как конь, ударяла копытами… Вороной иноходец споро шел под Ариясом, каманаром Таяна, а рядом скакал Наргияс на своем гнедом жеребце. Над родильной хижиной плыл туман, и спускался, улыбаясь, по тропе к селу Демон Высокогорья с новорожденным младенцем на руках. Серебряные уаррские знамена плескались на ветру, сияя в просторах бескрайнего небосвода. Великий город Кестис Неггел обнимали светлые реки. Золотая Рескидда цвела между пресных морей, а над нею горела и билась, как сердце героя, Звезда Арсет. Лучи ее были крепче стали, никакая мгла не могла затмить их, никакая сила не властна была их сокрушить…