Оксана Демченко - Копье Вагузи [Litres, СИ]

Марница как приехала в столицу, так и сидит, не разгибаясь, над учётными пергаментами. Ким объяснял мне недавно с явной насмешкой, да так, чтобы запоздавшая к ужину Маря расслышала: её уже и красавицей называли, и дарили золотые шейные ожерелья потяжелее камня для утопления, и намекали на иные способы отблагодарить… Но учёт по-прежнему не сходится… Значит, угроза встречи виновных шааров с Ларной возрастает день ото дня.

За воровство пока что новые власти карают по закону Ласмы, родного края семьи ар-Бахта. Этот закон, видимо, станет постоянным. Первая кража – плети, вторая незначительная и если есть защитное прошение от старосты – плети, а без заступника – клеймо на руке. Третья в любом случае – повинную руку до локтя долой. Шаары белого города, я ощущаю это кожей, пропитаны гнилым страхом насквозь. Пожалуй, и узор того страха я вижу, и сшить могу. Точнее – нарисовать под вышивку. Разве такое потянешь нитью из души? Я злодеям и ворам ни казни не желаю, ни чудесного спасения. Не надобно им шитье мое, не для них существуют особые нитки. Этим гнильцам Ларны довольно. В душе у них страха полны амбары, а света – меньше одной лучины сырой. Не готовы шаары одуматься и по-иному жить, к перемене потянуться. Может, Кимочка считает важным для меня умение видеть такую вот готовность измениться? Чтобы кому ни попадя поясов не шила…

Я даже споткнулась о свою мысль. Была ли у Шрома нужная готовность? Или его мечта копилась привычно и подпитывалась традициями? Нет, он сам решил уйти вниз. Твёрдо и окончательно. Он, пожалуй, и без пояса нырнул бы. Юта ар-Рафт пробовал мне пояснить, когда цветы приволок и начал умолять создать да подарить ему шитье. Только я пока что Юте пояс не шью. Ким не велел.

Белый город остался позади. Мы подошли к кованой решётке, кухарка снова показала бляху. Я прикрыла глаза и прижалась лбом к металлу ворот. Красный город дышал в лицо своим настроением. Иное оно, чем в белом. Вовсе иное! Без слитности большого страха. Здесь куда как поинтереснее сплетается узор. Плотнее, многообразнее. И явно он цветной.

Базар чувствуется, с шумным его торгом, с крикливой праздничностью. Купеческая жизнь течёт своим чередом, шуршит золотом в кошелях, топочет страфьими лапами, шлёпает мерной поступью упряжных биглей – груз тянут из порта и везут в порт.

Мастеровые ведут своё дело, хозяйки держат дом и берегут уют. Толковый узор. Только поверх – еще один наброшен. Словно канву городского настроя смяли, а затем грубо наметали столь ненавистными Киму белыми нитками. Нет в городе настоящего закона, общего и всем понятного. И покуда нет его, временный закон иной раз сработает, а когда и мимо пройдёт, непорядка не приметив.

Мне стало страшно. Оказывается, в обществе людей и выров тоже можно пороть и шить. Точнее – нельзя, хотя иногда руки сами тянутся к игле, поправить и подлатать! Но – не для вышивальщиков эта работа. Шром затеял перемены. Шром да Ларна… Кланда они выпороли с канвы мира, и златоусого Шрона вшили в центр узора власти. Только узора-то ещё нет, один туманный замысел, неявленный! Шьют по намёткам выры, люди же пока молча глядят и не участвуют в деле. По крайней мере, здешние люди, столичные. Так мне увиделось. Прошлым они живут, плотно сидят в старой канве привычек и традиций.

– Идём, – запереживала кухарка, цепляя меня под руку. – Негоже стоять возле стражи. Ежели голова болит, лучше провожу я тебя домой… Ох, вот зачем я ара Хола послушала, доброму своему сердцу волю дала? Не к пользе ведь, не к пользе…

Мы выбрались за ворота и двинулись по красному кирпичу, уложенному весёлыми полукружьями – ровно, красиво. Улица чуть сузилась, дома встали плотнее. Людей прибавилось, шума и самой жизни тоже. За широко распахнутым окном трактира его ранние гости стучали кружками об стол: видимо, отмечали выгодную сделку. Мимо пробежал зеленщик с полной корзиной. Споткнулся, выругался и пропал. Я проводила его взглядом… и обмерла.

На углу двух шумных улиц, в бурливом водовороте людских потоков, неподвижно замер слепой старик. Прямо на пыльной кирпичной мостовой он сидел, закинув голову и пялясь в небо страшными бельмами. Перед бедолагой была брошена старая валяная шапка, на дне – я приметила, проходя мимо – несколько жалких медяков.

Я споткнулась точно там, где и зеленщик. Порылась в кошеле и наугад выудила арх, нагнулась, опустила к шапку. Бросать показалось неловко, будто я презираю слепого, будто и не человек он. Молча положить тоже как-то нескладно. Может, ему иная помощь нужна? Может, ему жить негде? Подумать страшно – один и совсем слепой… Пока я думала, как бы начать разговор, кухарка вцепилась в мой локоть, во всю силу дернула вперёд, прерывая мои размышления. Нищий остался позади, меня тащили, ругали сквозь зубы, обзывали едва слышно деревенщиной.