Оксана Демченко - Копье Вагузи [Litres, СИ]

Я не рассмотрела вора. Люди смешались, толпа комком тел выросла там, в дальних рядах. Крик вскипел, растёкся по площади – все шумели разом, понять я не могла ничего. Ни словечка… Вдруг так же внезапно ком тел распался, и тощий пацан в возрасте Малька оказался виден отчётливо. Он сидел, сгорбившись, прижимал к груди добытую с лотка булку – даже бросить не догадался… Воришка зыркнул по сторонам и торопливо, жадно, вцепился зубами в добычу. Сглотнул крупный кусок, хотя хлеб сухой и наверняка застревает в горле.

Мне стало страшно: нитки узора общего настроения наливались темнотой и багрянцем. Город не любил нищих. Он охотно мстил им за их неприглядность. Мне захотелось поскорее сбежать вниз, прорваться через толпу и оплатить злосчастную булку румяной торговке, ругающейся победно и весьма грязно. С лихвой оплатить, пока не сделалось окончательно худо. Я людские нитки прежде не видела так ясно, не понимала, как они страшны, как подобны тому спруту – чуду вышитому, что пять веков на выров охотилось. Я и не догадывалась, как велик и опасен общий настрой толпы…

Я качнулась бежать от окна, но тут же на слабых ногах села на свой стул. Поздно. Кто первый бросил камень, я не рассмотрела. И откуда он вывернул тот камень на ухоженной площади, где и камней-то нет… Парнишка взвизгнул, сжался ещё плотнее. Толпа зашумела и страшно захохотала, становясь всё более подобной чудищу. Люди на площади не думали и не глядели своими глазами. Не видели крови на руке мальчика и не сочувствовали его голоду. Точнее, тех немногих, кто охнул и попробовал вступиться, сразу перекричали, утопили в общем настрое. Всем было – вот ведь страшно-то – весело. Им нравилось вместе творить гнусное дело и вместе полагать его правым и честным… Мальчишка метнулся – но его снова поймали и кинули в очищенный от людей круг красной кирпичной мостовой. Я закрыла лицо руками… и услышала странную, ничуть не похожую на ожидания, тишину. Даже сквозь веки я разобрала, как выцветает багрянец в узоре дикой площадной забавы, как его заменяет серо-зеленая гниль общего страха. Площадь боялась так же люто и едино, как только что – презирала.

Я осторожно глянула через щель меж пальцами ладони, улыбнулась и убрала руки от лица. Мне стало хорошо. Я наконец-то поняла, что мой поясок с котятами – работает, да еще как! Любо-дорого глянуть.

Взор толпы сосредоточился на неширокой улице, которая набережной поднималась вдоль одного их главных каналов, – мне так кухарка про неё пояснила – от самого порта. Вот как раз по середине набережной ехал Ларна. Не спешил, двигался в темпе ровного страфьего шага. Глядел поверх голов и щурился, бровь гнул и подбрасывал на левой ладони тяжёлый нож. Один ехал, без охраны, без крика да суеты.

Стёртый медный полуарх – вот цена моим вышивкам, если примерять их полезность на городскую толпу… Моя работа действует медленно. Она хоть и силу имеет немалую, но такую, которая здесь не обещает спасения. Глупой и злой площади требуется иной вышивальщик: Ларна! Канва людских намерений ничуть не подобна природной… Не золотая игла и доброта дают надёжный указ растерявшей ум толпе, – а только топор. Или нож боевой, тускло взблескивающий при повороте лезвия.

Что может сотворить один боец с прорвой народа? Ничего, тут требуется сила иная, сотня стражи, не менее. Или имя, знакомое каждому. Громкое имя – оно вроде работы вышивальщицы, в каждую голову вшито. Оно делает Ларну непобедимым для толпы.

Для общего настороженного взора Ларна – великан! На него все глядят снизу, словно он макушкой до солнышка дотягивается, и страф его тоже ужасен – непомерно. Люди не в силах оторвать взглядов от всадника. Сами выхватили его фигуру из сутолоки, сами единым шепотом выдохнули имя – и уже клонят головы, мнут шапки, никнут повинными головами. Опасливо слушают рухнувшую на площадь тишину, вздрагивая от каждого удара лап страфа.

– С чем он подошел к тебе? – Ларна приблизился вплотную и спросил у торговки, чуть наклоняясь с седла. – Сразу потянул булку или что спросил сперва?

– Сказывал, из порта. Наняться на работу хотел, – не рискнула соврать женщина.

Ларна бросил мелкую медь на лоток, страф сделал еще два шага и встал возле пацана. Серые глаза выродера будто потрошили толпу. Люд корчился, как от боли, и ниже клонил головы. Тихо сделалось до оторопи. Ар-клари стольного города Усени молчал, пытая площадь беззвучием.

– Великая победа красного города над гнилым, – наконец насмешливо молвил он. – Бывшему рабу вы не пожелали дать работу, он чужой, таких не надобно вам. Вы же люди… свободные. Его пусть кормят выры. А вы кидайте камнями, чтобы не зарился на вашу сытость. Так получается? Сам вижу, именно так. Между тем, взятое в крайней нужде по новому закону рассматривается отдельно, не вполне даже как кража. Самосуд по тому же закону карается страшно… и вам это ведомо. Ты, ты и ты, вы двое и ты ещё, пожалуй. Сегодня до заката сами подойдёте к страже. Внесете оговоренные деньги за смуту, затеянную вами. Будете снова замечены в подобном деле, в городе и не появляйтесь. Под топор уложу. – Ларна ещё раз глянул на людей и нагнулся ниже, к воришке. – Ты глух на оба уха? Что было сказано освобожденным в порту? Подходить к старостам слобод по поводу работы. Если откажут три раза кряду, жаловаться мне или иному кому из охраны. К кому ходил? Отказывали тебе трижды?