Иэн Макдауэлл: Под флагом ночи

— Проклятье! Пристрели этого щенка! — прорычал Нат Виски. Вырвиглаз покачал головой.

— Нет, туг что-то нечисто. Кроме того, если я выстрелю, эта шлюха в два счета разделается с нами — ведь ее пистолеты заряжены.

— Пусть вас это не беспокоит, — вставил Константайн. — Госпожа Бонни, если этот малосимпатичный субъект убьет меня, разделите деньги из моего кошелька на три части. Одну возьмите себе, а две других отдайте мистеру Вырвиглазу и его товарищу; Кроме того, как ваш наниматель я приказываю вам отдать им содержимое моего мешка. — Его шпага со свистом рассекла плотный, застоявшийся воздух. — Как видите, я вооружен, — добавил он, снова обращаясь к Вырвиглазу. — Либо вы убьете меня, либо я насажу вас на этот вертел, как каплуна. Что вы выбираете?

— Провались ты к дьяволу! — выругался Вырвиглаз, поднимая пистолет. В замкнутом пространстве таверны выстрел прозвучал особенно громко, а лестницу сразу заволокло дымом.

Вскочив, Энн выхватила из-за пояса свой пистолет. Она была уверена, что из облака порохового дыма вот-вот покажется злосчастный мистер Константайн с дырой в развороченной груди. Потом она услышала, как что-то маленькое и твердое запрыгало по каменным ступенькам и подкатилось прямо к ее ногам. Наклонившись, она увидела, что это пистолетная пуля. Она сплющилась в лепешку, словно от удара о стену, и была еще горячей.

Перекрестившись в третий раз за вечер — и за последние десять лет, — Энн подхватила мешок Константайна и решительно двинулась к выходу. Облако дыма потихоньку рассеивалось, и она уже могла различить, что творится на ступеньках. К ее огромному изумлению, Константайн как ни в чем не бывало продолжал стоять у лестницы, и, поравнявшись с ним, Энн не удержалась и поглядела на его обнаженную грудь. Как она и ожидала, грудь у него была безволосой и бледной, но на ней не оказалось ни царапины.

— Очень любопытно, — негромко сказал Константайн. — Я почувствовал, как пуля ударила в меня, но мне совсем не было больно. А теперь как насчет того, чтобы обратить этих парней в бегство? — он говорил совершенно спокойно, но Энн видела, что его еще трясет.

— С удовольствием. — Она посмотрела на Вырвиглаза, который был так бледен, что его лицо больше, чем когда-либо, напоминало череп. Потом подняла пистолет и, прицелившись прямо в треугольную дыру над губами, нажала на спусковой крючок. Грохнул выстрел, лестницу снова заволокло клубами вонючего дыма, и тело Вырвиглаза покатилось по ступеням вниз. Из дыры на лице, которая стала теперь намного больше и потеряла правильные треугольные очертания, хлестала кровь.

Константайн посмотрел на труп и присвистнул.

— Отличный выстрел, госпожа Бонни, — заметил он. — Немногие джентльмены стреляют лучше. Я знал, что вы опасный и сильный противник, но не подозревал, что вы так хорошо обращаетесь с огнестрельным оружием.

— Не называй меня госпожой, Тоби, — напомнила Энн. Похвала была ей приятна, однако истина состояла в том, что ей просто повезло. Гораздо разумнее было бы целиться в широкую грудь Вырвиглаза, но носовое отверстие выглядело слишком уж соблазнительно, и она не устояла.

Бросив на пол разряженный пистолет, Энн выхватила из-за пояса второй, собираясь пристрелить и Ната Виски, но тот уже опомнился и выскочил за дверь.

— Возьми свой мешок, Тоби, и пойдем, — сказала Энн Константайну. Подобрав брошенный пистолет, она засунула его сзади за пояс и первой вышла в сгущающиеся вечерние сумерки.

Матушка Пейшнз жила в квартале, застроенном в основном лачугами из необожженного кирпича, но ее собственный небольшой дом был сложен из обтесанных глыб песчаника, тщательно оштукатурен и побелен. Единственная комната была чисто прибрана, а простая обстановка придавала ей сходство с монашеской кельей. Белые стены комнаты подчеркивали черноту лица хозяйки, которая — в отличие от большинства свободных негров Спаниш-тауна — выглядела как чистокровная африканка, а не как мулатка. В ней действительно не было ни капли белой крови: свою свободу матушка Пейшнз получила благодаря умению, с которым она помогала появиться на свет трем поколениям семейства Сотби. Разумеется, хозяин дал ей вольную не раньше, чем Пейшнз обучила своему искусству одну из дочерей, которая до сих пор оставалась рабыней в Сотби-хаузе, хотя была уже далеко не молодой женщиной.

Сама же матушка Пейшнз, сидевшая по-турецки в углу хижины, выглядела совсем древней. На ее повязанной красной косынкой голове почти не осталось волос, натягивающие ткань простого коленкорового платья колени были сухими и острыми, как у сверчка, но иссиня-черная коржа оставалась на удивление гладкой, словно прошедшие годы не засушили, а лишь отполировали ее, будто драгоценное эбеновое дерево.