Урсула Ле Гуин - Старая музыка и рабыни

Она не ответила.

– Наши хозяева будут недовольны.

Она кивнула. Уэрелиане кивали, откидывая голову, а не склоняя ее. За столько-то лет Эсдан совершенно к этому привык. Он и сам так кивал. Он обратил внимание на то, что обратил на это внимание. Его пленение и то обращение, которое он претерпел здесь, дезориентировали его. За минувшие несколько дней он больше думал о Хайне, чем за предыдущие годы и десятилетия. Уэрел был его домом – а теперь больше не был. Неподходящие сравнения, не относящиеся к делу воспоминания. Отчужденность.

– Меня посадили в клетку, – сказал он так же тихо, как и она, и запнувшись перед последним словом. Он не мог выговорить его полностью – клетка-сгибень.

Снова кивок. На сей раз – в первый раз – она посмотрела на него, промельком таким посмотрела.

– Я знаю, – беззвучно сказала она и вернулась к прерванной работе.

Он не нашел, что еще сказать.

– Я была щенком, и в ту пору я там жила, – сказала она, бросив взгляд в сторону поселка, где висела клетка. Ее бормочущий голос был совершенно ровным, как и все ее жесты и движения. – Прежде тех времен, когда дом сгорел. Когда в нем жили хозяева. Они часто вешали в клетке. Однажды человек висел, пока не умертвился. Там, в клетке. Я это видела.

Между ними воцарилось молчание.

– Мы, щенки, никогда не ступали под ней. Не бегали.

– Я видел… земля там, под ней, другая, – промолвил Эсдан так же тихо пересохшим горлом, дыхание его прервалось. – Я видел, когда смотрел вниз. Там трава. Я подумал, что, может быть… может быть, они… – Его голос пресекся окончательно.

– Одна бабушка взяла палку, длинную, подцепила ею тряпку, намочила и подняла к нему. Свободнорезанные отворотились. И все же он умертвился. И после этого еще гнил.

– Но что он такого сделал?

– Энна , – сказала она – односложное отрицание, которое он часто слыхивал из уст рабов: я не знаю, я этого не делал, меня там не было, это не моя вина, как знать…

Как-то раз он видел, как хозяйскую дочку, сказавшую «энна», высекли – и не за разбитую ею чашку, а за это рабское словцо.

– Полезный урок, – молвил Эсдан. Он знал, что она его поймет. Угнетенным привычна ирония, как привычны воздух и вода.

– Вас туда загнали, и страх объял меня.

– На сей раз урок предназначался мне, а не тебе.

Она работала прилежно, безостановочно. Он наблюдал за ее работой. Ее опущенное лицо цвета белой глины с голубоватым оттенком было спокойным, умиротворенным. Кожа ребенка была темнее, чем у нее. Ее не случили с невольником, ее употребил хозяин. Здесь изнасилование называлось употреблением. Веки младенца медленно сомкнулись, полупрозрачные и голубоватые, словно створки ракушек. Он был таким маленьким и хрупким, вероятно, не больше месяца-двух от роду. Его головка с бесконечным терпением приникала к ее покатому плечу.

На террасах не было никого, кроме них. Легкий ветерок шевелил ветви цветущих деревьев у них за спиной, серебром прочерчивал речную даль.

– Твой малыш, Камза, ты знаешь, он будет свободным, – сказал Эсдан.

Она подняла взгляд, но не на него, а на реку и вдаль.

– Да. Он будет свободным, – сказала она и продолжила работу.

То, что она сказала ему это, согрело его душу. Так хорошо было узнать, что она полагается на его честность. Ему так нужно было, чтобы хоть кто-то полагался на него, потому что после клетки он сам не мог на себя положиться. В присутствии Райайе все было в порядке, Эсдан по-прежнему мог пикироваться; беда была не в этом. Она подступала, когда он был один – спал, размышлял. Он почти все время был один. Что-то пострадало в его сознании, в самой его глубине, сломалось, да так и не срослось и могло не снести его бремени.

Утром Айя слышал, как приземлился флаер. А вечером Райайе пригласил его на обед. Туалнем и двое веотов поели с ними, а затем извинились и оставили его в обществе Райайе с полубутылкой вина на раскладном столе в одной из наименее пострадавших нижних комнат. Это была комната не то для охотничьих причиндалов, не то для трофеев, ведь в этом крыле дома размещалась азаде, мужская половина, куда женщинам доступа не было – женщины имущества, служанки и потребные девки, за женщин не считались. Со стены над камином скалилась голова огромной стайной собаки с опаленным и пропыленным мехом и потускневшими стеклянными глазами. На противоположной стене прежде висели арбалеты. Их светлые тени явственно выделялись на фоне темной древесины. Электрическая люстра то вспыхивала, то пригасала. Генератор работал скверно. Один из стариков-невольников все время его чинил.