Таисия Пьянкова - Тараканья заимка

Спустился Корней с крыльца, вокруг избы обошел - на рыхлом, напавшем за ночь снегу ни следа. Никто, получается, из дому не выходил. И возле окна ничего нету.

"Зря на парней грешу,- подумалось Корнею.- Видно, и впрямь с ума я сдвинулся".

Подумалось просто, безо всякого отчаянья. Ровно бы он .наперед знал, что иного окончания столь горестной его жизни случиться никак не может.

С этой мирною, ровно бы клинок, упрятанный в ножны, думою и воротился Корней до крыльца. Поднялся он в сени, увидал на гвозде моток бельевой веревки, спросил не себя, а кого-то стороннего. Того, знать, самого, который отпрянул от окна:

- Может, мне повеситься? Пока не поздно?..

Но снова спохватился, отнекиваться стал:

- Падет же в башку такой вздор. Чо уж я совсем-то? Ну, задавлюсь. А как же Тихон? Он же без меня все хозяйство прогуляет и себя по миру пошлет. Не-ет. Надо терпеть. Тихон - парняга видный. Авось да понравится какой-нибудь ласковой сироте, навроде Юстинки Жидковой. Мало ли на свете чудес... С красивою да умной женою и мой, глядишь, шалопай одумается. А я стану работать в четыре руки. Там и плесяшата появятся. Сызмала-то привыкшие до моего лица, бояться они меня не станут. А я им сказок разных насочиняю, небылиц напридумаю. Тут оно и настанет, мое счастье...

Нашептывая себе под нос такую лепетуху, прошел Корней в закут, и вот тут-то его хватанул настоящий мороз. На той самой, на торцовой стене, где определялось им портняжье снаряжение, и в самом деле увидел он овальное зеркало в золоченой раме. Точно таким предстало оно наяву, каким привиделось во сне.

Даже волосы Корнеевы поднялись, но бежать из клетухи он не кинулся. А припавши спиною до косяка, постоял, подумал, решил: "Нет. Быть того не может, чтобы все это происходило без участия нечистого духа. Иначе - безумие".

Мармухина мыза, или Тараканья заимка (как теперь обзоринцы именовали отводную заречную усадьбу) была поставлена покойным ныне Евстигнеем Мармухою (портным от господа бога, человеком доброславным) где-то около тридцати годов тому назад. Она была сорудована Мармухою после того, как в его молодой, согласной семье появился первенец, все тот же Корней. Младенец оказался от самых бровей до ключиц облитым сплошной кровавой рыхлиною родимого пятна. А наши бабы обо всем бают, даже о том, чего небеса не знают. Так вот, они уверили Арину Мармушиху, что она сама в том виновата.

- Не след те, девка-матушка, носивши под сердцем дите, бегать было глядеть на большой пожар, - корили они бедную мать.- Не поостереглась. Вот оно сыночка-то и облило дымным пламенем...

В тот же самый год вымолила Арина у Евстигнея своего согласия отселиться от основного народа куда-нибудь в глухую стороночку. Не то задергает, задразнит и без того на всю жизнь забиженного судьбою Корнеюшку людское злодушие.

С той поры и притаилась Мармухина мыза на отшибе от таежного села Обзорина.

Кроме косматой густоты нетронутого ельника была та заимка отгорожена от излишнего людского внимания еще и Малой Толбою - речонкой узенькой, втиснутой в крутые каменные берега. Речонка, хотя и не славилась ни широтой своею, ни глубиной - в сухую пору путного ведра воды не почерпнуть, умела, однако, всякой весною показать обзоринцам свой бесноватый характер.

Откуда-то с далекого верховья в одночасье срывалась лавина тяжелой воды, замешанной на красной глине да на ледяной икре, скатывалась в Толбу и неслась ее руслом, сотворенным из дикого камня, студеной, гремучей молнией. Молния плевалась во все стороны злою пеною и сияла по всему телу рассеянной радугой мельчайших брызг.

Вся эта изгибистая, сверкающая пропасть жизни ревела, стонала от избытка силы, грозилась вырваться из берегов. Но, слава тебе, Господи, покуда никогда еще не одолевала гранитных откосов. А где-то за оснеженной, полусонной покуда еще тайгою, она и вовсе истекала своим бешенством в Большую Толбу...

Случай с появлением овального зеркала произошел на мызе аккурат под святые Сороки, или в ту самую пору весны, когда Земля наша матушка, после долгого зимнего покоя, только-только начинает просыпаться да поворачиваться с боку на бок, чтобы подставить свое залежалое тело под лучи молодого, ретивого солнца.

От этого, знать, разворота и срывалась с поднебесного верховья лавина кроваво-льдистого потока.

Рев взбесившейся Толбы да мелкая по земле дрожь берегового усилия, которое еле удерживало этакую зверину в гранитных пределах, вдруг докатились до Мармухина хутора, передались Корнею, оторвали его от зеркальной заботы, принудили сообразить, в чем дело.