Наталия Ипатова: Ледяное сердце Златовера

Вьюжный смерч обрушился на просторную поляну, внезапный и необъяснимый, как удар копья в спину. А когда понемногу осели взвихренные им хлопья, обнаружилось, что на поляне возникло нечто, отсутствовавшее здесь еще пять минут назад.

Это была упряжка из четверых крылатых коней, тонконогих, с густой искрящейся шерстью, в предвечернем освещении казавшейся голубой. Хвосты и гривы, клубясь, ниспадали до самых копыт, а густой пар их дыхания, насыщенный множеством крохотных, остро взблескивающих льдинок, достигнув окружающей поляну растительности, окутывал ее и оседал на ветвях изысканным изморозным узором. Без сомнения, они были выведены волшебным образом, эти кони: их полированные копыта ни на дюйм не погружались в более чем пятифутовый снежный покров.

Некоторое время упряжка стояла на месте, нарушая тишину лишь фырканьем голубых коней да звоном ледяных колокольчиков на сбруе, когда те мотали головами, обнюхивали друг друга или расправляли и складывали вновь могучие крылья. Потом карлик-возница, укутанный в козий тулуп так, что из огромного поднятого воротника торчал только длинный нос с намороженной под ним сосулькой, обернулся к своей единственной пассажирке, расположившейся в кузове, словно в гагачьем гнезде, среди множества пологов, пошитых из шкурок голубого песца.

— Скоро ли налюбуешься, Салазани? — сказал он ей с грубоватой фамильярностью, столь странной для слуги.

Она обратила к нему глаза, одновременно равнодушные и насмешливые, цветом напоминавшие перезревшую вишню, с чистой голубой склерой, в богатой опушке черных ресниц. Из всего, принадлежавшего ей неотъемлемо, можно было рассмотреть лишь эти глаза да темный румянец смуглых скул, светящийся сквозь длинный ворс поднятого воротника. Высокая песцовая шапка была надвинута на самые брови, а ниже служили свою службу пушистая объемная шуба, меховые рукавички и сапожки, пологи с их ласковым пленом… Кареглазая леди не страшилась мороза, а забавлялась с ним.

— Я не скоро еще налюбуюсь, Йостур, возвращенными мне владениями. Приятно сознавать, что теперь здесь царю я.

— А я наконец-то вволю поваляюсь на травке, — с наслаждением предвкушал один из них. — Всем хорош Хайпур, но вот трава там не родная. Дома и вода, и воздух слаще.

— Рациональному объяснению не поддается, — поддержал я это мнение, — но сие — истина! После трех лет учебы в расчудеснейшем из городов очень тянет домой. Первым делом — ванна, самая наивреднейшая, самая что ни на есть отупляющая и расслабляющая, с очень горячей, почти кипящей водой. А если б вы, травоядные, знали, как стряпает моя мать! Честное слово, я очень долго не пожелаю променять ее общество на любое другое, даже сколь угодно изысканное. Чтоб вам так жить!

— Слышала бы принцесса, — съехидничал кто-то, — каковы сокровенные, сладостные мечты ее наследника!

— У принцессы длинные руки, и когда-нибудь она рекрутирует меня для славного служения Белому трону, но, пока она далеко, я способен подняться рано лишь ради рыбалки. Как минимум, месяца два я собираюсь загорать, купаться, есть, спать и наслаждаться материнским обожанием…

— И медитировать, медитировать и медитировать… — прогнусили над самым моим ухом.

Громогласное ржание огласило дремлющие по раннему времени окрестности, а я шутливо схватился за голову. Выпускников объединяла дружная ненависть к этой нуднейшей из дисциплин.

— Нет, братва, вот медитировать я, пожалуй, не стремлюсь. Сниму эту лапшу с ушей и вам того же советую…

Возвращение в родные пенаты наша компания начала отмечать загодя, и нынешним утром это было заметно по походкам и лицам: особенно часто оступались кентавры. Пытаясь сохранить хотя бы видимость равновесия если не в чужих, то в своих глазах, они взялись под руки, но управлять объединенным центром тяжести и восемью ногами оказалось ничуть не проще. Они испытывали некоторый дискомфорт, выражавшийся в противоречии между подогретым желанием говорить много и легко объяснимым косноязычием. С трехлетней аскезой Священного города молодежь прощалась без сожаления.

Я был если не трезвее тех, то, во всяком случае, спокойнее, и больше помалкивал, разразившись лишь одной приведенной выше тирадой о прелестях свободного бытия. Я старался держаться незаметно, и приятели то и дело спохватывались: а с ними ли я еще. Обнаружив меня после лихорадочной переклички, обрушивались с упреками: я-де их не уважаю, ношусь со своей наследственной белизной, как с писаной торбой, и даже ушат доброго пойла не способен разгорячить мою рыбью кровь.