Гай Орловский: Ричард Длинные Руки – рауграф

– Пифагор запрещал покидать сторожевой пост без приказания полководца! А верховный полководец поставил каждого на пост, где мы должны верно и честно нести воинскую службу. Безропотно, ибо не все в жизни для нас! Надо и для Отечества… потом объясню, что это такое.

Они слушали внимательно, кивали, соглашаясь, только любознательный Арчибальд спросил живо:

– А кто такой Пифагор?

– Один из Отцов Церкви, – пояснил я. – В самой древности, когда еще не знали о Церкви и даже о том, что придет Христос, некоторые уже тесали камни для будущего великого храма.

Отец Дитрих бросил на меня острый взгляд, поморщился от такой вольной трактовки, я слишком часто подхожу к опасной границе, которую переступать нельзя, но смолчал, хотя, думаю, наедине выскажет порицание.

Сэр Растер громыхнул:

– Покинуть жизнь – покинуть воинский пост самовольно?.. Да-а, теперь и я понял. А то в церкви такое наговорят, голова кругом, а сэр Ричард объяснил по-нашему, по-воинскому…

Отец Дитрих отвел взгляд, я посмотрел победно, он ответил взглядом, что Господь Бог не должен страдать от глупости или невежества некоторых священников.

Сэр Ришар подытожил:

– Только тот, кто поставил на воинский пост, волен и снять нас с него. Отец Дитрих, я правильно понял?

Отец Дитрих кисло улыбнулся, сравнение Господа с полководцем весьма кощунственно для иерарха Церкви, однако для военных людей такое сравнение самое понятное, он вздохнул и, привычно перекрестившись, ответил строгим голосом:

– Да, сын мой, все верно. Никто, кроме Господа, не имеет права забирать жизнь… Ни сам, ни другой человек, ни зверь. Мы все несем нелегкую службу от рождения и до последнего вздоха, никто не имеет права дезертировать…

Не спалось, жарко, воздух спертый, я некоторое время лежал, закинув руки за голову. Сперва с тоской вспоминал Теодориха, потом перед глазами начали всплывать отвратительные хари кардинала и его двух попов. Сердце тут же в ответ начинает стучать чаще и озлобленнее, я мысленно бросаю им в подлые морды самые убийственные доводы… у меня, как у всех, они приходят опосля, повергаю, уничтожаю, танцую на их костях…

…а на все попытки успокоиться и заснуть сердце отвечало с негодованием, что как можно спать, когда гнусно оскорбили, нужно пойти и вбить обидчиков в землю по уши, майордом ты или не майордом?

Наконец вскочил в раздражении, ухо уловило далекие робкие звуки клавесина, нежные и такие чистые, словно бы идут с небес. Стражи в коридоре браво стукнули тупыми концами копий в пол, не спим, ваша светлость, я кивнул и медленно пошел на звуки музыки.

Чистые и светлые звуки выманили меня во двор и привели в часовню. Там к стене пристроен небольшой орган, это его звуки я по тупости спутал с клавесинными, а перед ним на высоком стуле сидит отец Гортензий, задумчиво и медленно перебирает тонкими пальцами клавиши. Каждая нота звучит по отдельности, не сливаясь с другими. Впечатление, что священник только учится, робко тыкая в клавиши, однако в тягучей мелодии есть странное очарование, нечто непростое под маской простоты.

Простые чистые звуки воспаряют под стрельчатые своды, там затихают медленно и неохотно, создавая некий фон, будто там живут дивные существа.

Он обернулся и, соскользнув с высокого сиденья, торопливо поклонился.

Я небрежно помахал рукой:

– Нет-нет, это я вам должен кланяться, дорогой отец Гортензий.

– Простите, ваша светлость, я предерзостно потревожил вас…

– Ничуть, – ответил я. – Засыпаю поздно… если вообще засыпаю. А вы играйте, святой отец, играйте. Искусство… это… это… ну, искусство обуздывает сердца, как вот политика, чем я занимаюсь, обуздывает силу и жажду крови. Не так страшен черт, как состояние современной музыки, согласны? Так что эта… играйте. Смягчайте эти самые… ну, сердца.

Я вышел из часовни, мелькнула мысль, что и в самом деле музыку бы тоже стоило развивать, хотя я к ней и равнодушен, но отец народа должен заботиться о его развитии, хочет он того или не хочет. Этого Гортензия можно было бы назначить главным музыкомейстером, или как они тут зовутся, пусть развивает и… того, бдит. Пусть все бдят.

Я вернулся во дворец, вышел на балкон и подставил небу разгоряченное лицо. Город затих, дворец окружен огромным садом, только догадываюсь, что лавки закрыты, зато гостеприимно распахнуты двери постоялых дворов с их харчевнями, народ продолжает веселье, но здесь тихо, темно и лунно, верхушки деревьев серебрятся в призрачном свете, внизу кромешная тьма, зато воздух медленно свежеет…