Лилия Батршина: Поплачь о нем, пока он живой

Солнце уже перевалило полуденную черту, когда на дороге, ведущей к терему, появилась небольшая группка всадников. Князь, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу на крыльце, облегченно вздохнул.

Всадники въехали во двор и спешились. Их было трое, двое из них разодеты в пух и прах, в богатые одежды, попробуй угадай, какой из них жених! Но к крыльцу направился третий, на которого взгляд падал совершенно в последнюю очередь. Одет он был во все черное: рубаха, штаны, сапоги, тяжелый плащ на плечах; черными у него были и волосы, завязанные лентой в свободный хвост на затылке, и колючие, неприятные глаза; лишь на шее висел серебряный амулет в виде замысловатой, не знакомой никому из людей князя руны. Было заметно, что правая рука его плохо слушается, видимо, была когда-то перебита да неправильно срослась, даже меч у него висел под левую руку. А на лице, от правого виска до подбородка, тянулся шрам, уродуя, возможно, некогда красивые черты.

Бьёрн полностью оправдывал свое прозвище Угрюмый. И выглядел он не на свои два с лишним десятка лет, а на много, много больше. Он шагнул к князю и, стянув с ладони кожаную перчатку, протянул ему не правую, напрочь лишенную силы, а левую руку.

— Здрав буди, княже, — ровным голосом сказал Бьёрн, смотря тому в глаза.

— И тебе поздорову, — ответил князь, пожав его руку и с честью выдержав взгляд. — Отведай кушанья нашего скромного.

Бьёрн отщипнул от поднесенного служанкой каравая кусок и отправил в рот. Теперь не посмеет обнажить в этом доме меч, по всем божьим правдам.

— Проходи в дом, — князь широким жестом обвел дверной проем и посторонился, пропуская гостя.

А в это самое время, когда князь с как можно большим выражением радушия и гостеприимства принимал важного гостя, верстах в двух-трех от княжеского терема, среди деревьев и покрытых мхом скал мчался, не зная усталости, черный конь. На спине он нес свою хозяйку — Любаву, с самого утра сбежавшую в лес от проблем, забот, а главное — от того самого столь ожидаемого и желанного всеми гостя. Её отец запретил ей удаляться далеко от града, чтобы её можно было в любой момент найти, но и этому она радовалась: худшим наказанием на всем белом свете было бы для неё маяться в своих покоях, ожидая неизвестно чего — если, конечно, не брать в расчет приближающегося нежеланного брака.

Любава, наконец, натянула поводья, останавливая разгоряченного коня, спрыгнула на землю и, часто дыша после этого забега, подвела его к шумящему неподалеку ручью. Тоскливо вздохнула и отпила из привезенной с собой фляжки. Она никогда не питала иллюзий по поводу жизни обычных людей, ей никогда не хотелось стать обычной девушкой, а не княжеской дочерью — такая жизнь была бы для нее, мягко сказать, тяжеловата, и она сама прекрасно отдавала себе в этом отчет. Но в такие моменты, когда вдруг выставлял счет долг перед родителем, когда она в полной мере ощущала себя не то что пешкой — разменной монетой в чужой игре, ей становилось очень плохо, до того плохо, что хотелось закрыть глаза и проснуться в совершенно ином мире. "Князья рождают детей не для продолжения рода и не для их счастья, — грустно подумала она. — Они не думают о счастье своих детей, они думают о государстве. Врагу не пожелаешь быть дочерью князя".

Конь поднял морду, напившись, и всхрапнул. Любава улыбнулась и ласково погладила его по белому пятну на морде.

— Представляешь, Гром, меня замуж выдают, — тихо сказала она коню. Тот удивленно тряхнул головой. Любава кивнула. — Ага. Я тоже не знала. Мне, по-моему, вообще что-то говорить в последнее время для всех стало дурным тоном, будто со мной уже кончено. Но мы ведь ещё поборемся, а, Гром?

Конь вновь всхрапнул.

— Отца не переубедишь, — вздохнула Любава и отпила из фляги. — Значит, выходить придется, ничего не сделаешь, не поделаешь тут. Если бы я могла отказаться… Но отец думает только о княжестве, ни о чем больше. И я, скажет он, тоже должна думать только об этом, потому что я — княжеская дочь и вся моя личная жизнь подчинена интересам княжества. А сам-то ведь по любви женился…

Любава вздохнула и отпила ещё глоток, вспомнив о маме. Она умерла совсем недавно, уже брат был взрослым. Отец очень горевал, очень убивался по ней, долго не снимал траура и не выходил в народ — переживал потерю. Но Любава знала, что и мать сказала бы ей сейчас то же самое, что и отец: долг, долг и ещё раз долг. От этой мысли ей стало тоскливо.

— Ты один меня понимаешь, — сказала она коню. Конь благодарно захрапел, ластясь к её руке. — Ты мой единственный, самый лучший друг, Гром.