Владислав Соло: Астральное тело - 1

— А то что? — игриво прислушался я.

— А то, — Вика плотно прижалась ко мне так, что хрустнули у нее косточки. — А то. Я не знаю, что я с тобой сейчас сделаю!..

— Ну вот, и нечеловеческие объятия! — съязвил я.

— Женские объятия, женские, — подсказала Вика, заглядывая мне в глаза.

— Да, уж это точно, — нечеловеческие, — утвердительно кивнул я…

Неожиданно Вика словно опомнилась от забытья, словно пришла в себя:

— Мне уже пора идти домой, — сказала она решительно.

— Посиди еще пожалуйста, — попросил я.

— Оксанка может скоро проснуться — кормить ее надо будет. А тебе уже скоро на работу!

— Вот еще! — возразил я. — Я еще с полчаса могу быть дома.

— Ну хорошо… Ты будь, а я пошла.

Я с неохотой проводил Вику. У входной двери она остановилась.

— Я завтра утром загляну, можно?

— О чем речь! — повеселевши, ответил я. — Приходи обязательно. Я буду ждать — не человека!

— Женщину, — тихо добавила Вика, как-то задумчиво и нежно.

Я немного сконфузился и добавил:

— И женщину тоже, — и я прикоснулся губами к Викиной щеке. Вика ушла.

Я подошел к зеркалу в прихожей и пристально посмотрел себе в лицо:

— Тридцать, — рассуждал я про себя, — седые волосы частенько вырываю, и до сих пор в чем-то не уверен. А Вике двадцать, но она уже успела пожить замужем и разойтись… Решительная она все-таки… В шестнадцать — родить Оксанку!

Наскоро позавтракав, я ушел к себе в комнату и прилег на диван поваляться минут пятнадцать и тут вспомнил, что именно сегодня хотел начать заниматься Хатка-йогой и проснулся для этого пораньше, а вот не получилось.

Я оглянулся на журнальный столик и прочел на корешке подаренной мне книги таинственную надпись: «Возрожден ли мистицизм?»

Кладбище

Лежа на диване, я закрыл глаза и совершенно неожиданно для себя стал вспоминать события трехдневной давности…

Могила была еще совсем свежая. Из-за громадных венков выглядывала табличка с фотографией нового покойника. Надпись на табличке гласила: «Незнамышев Валерий Геннадьевич 1970 — 1988 гг.» Бумажные цветы перешептывались на догоравшем ветерке вечера. Они шелестели, словно высушенные под солнцем. Я неторопливо проходил мимо, осторожно шагая по узкой ветвистой тропе между могил, и невольно посматривал на фотографию Незнамышева. Казалось, с какой-то безысходностью «осматривается» покойник вокруг… Повсюду теснились накренившиеся в разные стороны кресты, словно некогда расшатанные сумасшедшими ветрами. Послышался громкий шорох в глубине кладбища. Точно огрызнувшись на кого-то, протяжно и злобно вскрикнула ворона. Она встрепенулась в небо и, бесшумно пролетев почти над моей головой словно черная тряпка, упала за высокий и сучковатый куст сирени напротив… Я посмотрел ей вслед, огляделся по сторонам и, смахнув ладонью засохший комок грязи с почерневшей доски, присел на теплую от солнышка деревянную лавку у могилы друга…

За много покойных лет уставший смотреть в одну точку со своей фотографии, он глядел так, словно больше не узнавал меня. Я уже давно не был здесь. Но было похоже, что он не узнавал не только меня, но и весь окружающий мир. Он забыл все и навсегда…

Фотографии у меня часто вызывают определенный размах сомнений и рассуждений. Сомнений — нужны ли они; рассуждений — если да, то зачем? Вот и Саша, друг, знал ли он тогда, когда фотографировался, а я помню тот день, что он смотрит не просто в объектив фотоаппарата, а на это печальное кладбище?..

И так, немного порассуждав про себя, я внутренне умолк и просидел минут пять в кромешной тишине ни о чем не думая. Все вокруг молчало: могилы, фотографии покойников, кресты. Глухонемое пространство обступало меня.

На языке вертелось одно слово: Саша… Оно как бы пробегало по кругу и снова: Саша… И, немного помедлив, опять — Саша… И вдруг это слово вымолвилось вслух. Я оторопел, внутренне, строго покосился на себя, как бы оценивая происходящее, огляделся по сторонам — никого не было… Я не узнал свой голос и, прислушиваясь, повторил громче: — Саша… — После чего помедлив две-три секунды, я заговорил, обращаясь к таинственно обступившей меня невидимости, глядя на фотографию друга: — Саша… Здравствуй… — Я еще раз огляделся по сторонам и подумал: «Пожалуй, слово „здравствуй“ неуместно, больше подходит… — Покойной земли тебе, Саша, друг, последнюю фразу я произнес опять вслух.

Я продолжал говорить, уже теперь не обращая внимания ни на что: — Ты прости меня, Саша… Я давно не был на твоей могиле… Но, сам понимаешь почему. Мы, живые, весьма ограниченны! Мы редко выходим из игры, за черту жизни, чтобы посоветоваться со смертью. Нам некогда советоваться!.. Нам некогда мудреть!.. Но одно я понял в жизни: без почтительного отношения к смерти — нет совести. Совесть — это совет. А кто может дать самый высший совет, чтобы оценить что-то и кого-то в жизни — только смерть.