Сергей Махотин - Владигор и Звезда Перуна

— Осинового поленца нет ли у тебя? — спросила Настырка. — Для жару бы хорошо.

Евдоха покачала головой.

— А чего это он в ручонке-то держит? — спросила опять Настырка.

Действительно, пальчики левой руки у ребенка были свободны, а правую он крепко сжал в кулачок.

— Ну-ка? — Подошедшая Лушка склонилась над кадкой и попыталась разжать кулачок младенца. — Не получается чего-то.

Настырка тоже попробовала, но и у нее ничего не вышло. Ребенок упирался и в конце концов опять заплакал.

— Ну вы! — прикрикнула на них обеспокоенная Евдоха. — Своих детей увечьте, а моего не троньте!

— Да он сам увечный у тебя, — надулась Настырка.

Лушка, прищурясь, насмешливо произнесла:

— Ишь как заговорила: «моего»! Носила ты его, что ль? У тебя и мужика-то отродясь не бывало.

Евдоха вспыхнула и с трудом удержалась, чтобы не вытолкать вон обеих. Все ж помогли ей, воды согрели, кадку принесли.

— Не к тебе его конь привез, — сказала она тихо. — И не к ней. Раз в моей избе живет, значит, мой и есть.

Лушка, в общем-то не злая баба, уже сожалея, что попрекнула соседку ее одиночеством, сказала примирительно:

— Ну как знаешь. Тебе жить, — и уже собираясь уходить, добавила: — В случае чего кликни.

Вслед за Лушкой выскользнула за дверь и Настырка. Евдоха отрешенно подумала, что та все дворы в деревне сейчас обежит и таких нарассказывает подробностей, какие и во сне не приснятся. А и впрямь, не во сне ли все происходит? Она даже захотела ущипнуть себя, но взглянула на мальчика и забыла о своем намерении. Ребенок, запеленатый в чистые лоскуты, тихо посапывал, щеки его порозовели, губы раздвинулись в доверчивой улыбке. Волна никогда доселе не испытанной нежности накрыла Евдоху, сердце женщины прерывисто забилось. «Если это сон, — подумала она, — пусть я никогда не проснусь».

Малыш спал долго. Он лежал все в той же ивовой корзине, дно которой Евдоха устелила беличьими шкурками. Иного места для малыша она еще не придумала. Евдоха вдруг испугалась, вспомнив Саврасову ухмылку. («До вечера не протянет».) Она наклонилась над ним. Мальчик заерзал и открыл глаза.

— Да ты мокренький, — догадалась она и начала бережно распеленывать его. Движения ее становились все уверенней, она уже не робела ухаживать за ребенком, повинуясь пробудившемуся в ней женскому чутью. Собрав мокрые лоскуты, она бросила их в корыто и открыла тяжелую крышку большого сундука, оставшегося от матери еще. Тотчас поднялась со своей сенной подстилки коза, подошла к корзине и нависла над ней тощим выменем. Евдоха покосилась на нее и вновь подивилась заботливости животного. («И откуда молоко только взялось у нее?») Малыш посасывал козий сосок, притягивая его к себе левой рукой. Правая по-прежнему была сжата в кулачок.

Порывшись в сундуке, Евдоха вытащила на свет кусок льняного полотна. Подумала, что хороший вышел бы из него сарафан, без особенного, впрочем, сожаления. Она прикинула, что полотна хватит на три-четыре пеленки да еще на рубашечку для маленького останется. На дне сундука обнаружилась дубовая пряничная доска с изображением знака Перуна в виде колеса с шестью спицами. Ее она тоже зачем-то достала, хотя не помышляла ни о каких пряниках.

В избе было тепло. Печь протопилась и не дымила. Евдоха еще не успела нарезать полотна и запеленать малыша, как в избу опять вошла Лушка. Вид у нее был несколько виноватый.

— Саврас за кадкой послал, — пояснила она. — Я уж и так и так отнекивалась: мол, зачем на ночь глядя кадка-то тебе? Евдохе, говорю, может, в ней надобность еще, завтра заберу. А он: неси, и все тут! Ну что ты с ним будешь делать!..

— Забирай, — сказала Евдоха. — Уже нет надобности. Спасибо, соседка.

— Ты не серчай, — оправдывалась Лушка. — Уж он такой упрямый, прямо силов нет…

Она вдруг замолчала и уставилась на ребенка.

— Чего ты? — спросила Евдоха.

Лушка не ответила. В глазах ее мелькнул испуг. Забеспокоилась и Евдоха:

— Да что замолчала-то? Ребенков не видела? У самой-то четверо, поди.

Лушка сглотнула слюну и наконец выговорила:

— А чего это он у тебя такой… такой здоровенький?

Евдоха посмотрела на мальчика. Действительно, на его теле и лице не было больше ни ссадин, ни синяков. Проведя с ним весь день, она и не заметила, как исчезли последствия тряски в закрытой корзине. Лишь посторонний взгляд заставил ее вспомнить, в каком ужасном состоянии ребенок был утром. Она была удивлена не меньше Лушки, но гораздо больше ее обрадована.