Вячеслав Касьянов - Искушение святой троицы

Слава отвернулся от окна и стал оглядывать свою комнату. Она была такой же, как и всегда, но в ней теперь чувствовалась некая неуловимая странность, словно бы пережитые им события, которых он уже не помнил, успели оставить на ней свой отпечаток. Он оглядел по очереди четыре стены, потолок и пол, взглянул на диван, еще немного смятый с одного бока, где на нем недавно сидели, и не мог понять, что же его настораживает. Вероятно, странность комнаты заключалась не в ней самой, а в Славином ее восприятии: оно получило какую-то новую свежесть, которая возникает, когда смотришь на хорошо знакомый предмет после долгой разлуки с ним; все черты этого предмета кажутся известными, и, вместе с тем, его словно бы видишь в первый раз, отмечая в нем какие-то новые, яркие признаки, на которые раньше не обращал внимания или же, напротив, запомнил так хорошо, что они успели приесться и потускнеть.

Кроме того, Слава увидел на диване Алину, которая безмятежно сидела в самом его центре, далеко откинувшись на прямую спинку и вытянув ноги, так что она находилась в полусидячем-полулежачем положении. Слава вдруг понял, что она уже довольно давно на него смотрит. Сначала он удивился — как пьяный, который долго что-то рассказывал, а потом вдруг забыл, что именно; но через секунду он отчетливо вспомнил, о чем они разговаривали, и тогда все посторонние мысли разом, в одно мгновение, схлынули.

Он посмотрел на нее, неловко улыбаясь.

На ней были синие джинсы и черная тонкая облегающая блузка. Ноги в черных носках сведены вместе. Он посмотрел, как блузка обтягивает ее грудь, и вспомнил, как Алина сидела обнаженная под объективом его камеры, и как он, несмотря на волнение, пытался запечатлеть это, чтобы получилось красиво, и вышло совсем не так, как он хотел.

Алина держала в одной руке стакан с чаем. Она поднесла его ко рту, отпила, вытянув губы, и поставила на угол письменного стола. Чашка была круглая, с волнистым краем; белый фарфор был украшен причудливым узором ярко-оранжевых осенних листьев. Как ни странно, узор гармонировал с осенней, вовсе не летней неухоженностью комнаты. Может быть, Славе это только показалось, потому что Алина была рядом; комната с ней выглядела уютней. На столе рядом с чашкой лежала коробка шоколадных конфет, в которой пустовало около трети ячеек: она съела довольно много.

Алина сказала:

— Интересно ты… излагаешь.

Она села прямее и поджала под себя ноги, с улыбкой глядя на Славу. Так она делала вид, что ей нравится слушать.

— Прямо как специалист, — сказала она. — Тебе, наверное, надо стать художником.

— Ну, — сказал он, — наверно, скорее, не художником, а критиком. Хотя я в детстве рисовал, даже иногда нормально получалось. Но все равно большого желания не было.

— А критиковать желание есть? — спросила она.

— Ну, в общем, да. Да я вообще бы все раскритиковал, если бы была возможность. Мне иногда кажется, что все вообще тупые какие-то. Многие вещи неправильно понимают. И, главное, куча идиотов все это воспринимают серьезно. Так что, я сначала самих критиков раскритиковал бы — они сейчас все неправильные, ни черта ничего не понимают.

Алина скривилась и отпила из чашки.

— Критики, — сказала она, презрительно махнув рукой, с категоричностью девушки, считающей, что разбирается в искусстве, — они просто сами не смогли создавать искусство и поэтому стали его критиковать! Они просто завидуют.

— Ну, в принципе, это правильно, — сказал Слава, — так многие умные люди думают. Но тут, как бы, на самом деле, можно с двух сторон смотреть. Один какой-то писатель или историк, не помню точно, сказал, что историю делает не народ и не отдельные личности, лидеры всякие там, а историки. То есть, именно благодаря историкам история и становится нам известна. Как историк ее напишет, такой она и будет. Они, историки, еще и разные по взглядам в разных странах. У нас в России считается, что Россия победила фашистов, на Западе считается, что Запад победил, и все такое. Вот. Ну, то есть, понятно, что историкам тоже могут диктовать, как писать историю, но, как бы, это не главное, сейчас я не об этом говорю. И, в общем, критики, они для искусства то же самое, что историки для истории. То есть, они как бы с одной стороны, возможно, завидуют и все такое, как ты сказала, и у них действительно таланта нет создать такое же великое произведение, как настоящий художник, но они зато важны для истории искусства. Они не могут его создать, но зато они его для нас трактуют. Мы узнаем про то, хороший какой-нибудь художник или плохой, как раз от критиков. Благодаря критикам и выставки всякие устраиваются, и художник имеет какой-то статус. Вот. То есть, их мнение для художников важно.