Елена Хаецкая: Возвращение в Ахен

«Он одинок, устал и скоро его не будет…»

«Как я умру, Асантао?»

«Я не могу увидеть твою смерть. Я просто вижу мир без тебя».

Аэйт плакал, и Синяка завидовал ему. Наконец он вздохнул и заставил себя сказать:

— Не плачь, Аэйт. Это все уже не имеет значения.

И маленькое измученное существо прижалось к нему благодарно, и тогда Синяка провел рукой по грязным белым волосам.

— Не плачь, — повторил он.

Пузан, ворча себе под нос, прикатил бочку, в которой собирался заквасить на зиму капусту, и с плеском вылил в нее ведро горячей воды.

— Ингольв тосковал по Ахену… — сказал Аэйт. — Синяка, откуда он тебя знает? Когда я назвал твое имя, он весь побелел. Кто он такой?

— Просто человек, — сказал Синяка. И нехотя пояснил: — Когда— то он был моим командиром. Много лет назад. Когда Завоеватели подошли к городу, доблестное командование послало на смерть пятьдесят человек. Мы защищали форт, прикрывая отступление основных частей. Нас осталось тогда двое — Вальхейм и я…

— Я видел форт, — сказал Аэйт. — А это было страшно?

Синяка посмотрел на него долгим взглядом, и Аэйту показалось, что на него повеяло холодом, точно распахнулась дверь по ту сторону земного бытия.

— Не помню, — сказал, наконец, Синяка.

Аэйт поежился. Синяка заметил это и улыбнулся. От его улыбки проницательного Пузана мороз пробрал по коже. Он в сердцах плюхнул в бочку еще одно ведро воды, стараясь произвести как можно больше шума.

Аэйт спросил:

— Как Ингольв оказался в Кочующем Замке?

— А… — Синяка снова улыбнулся. — Очень просто. Торфинн спас ему жизнь. С причудами был старик…

— Да уж… — буркнул Пузан.

Синяка спросил:

— Как погиб Вальхейм?

— Его убил Косматый Бьярни, — ответил Аэйт.

Наступило долгое молчание. Потом Синяка проговорил, очень спокойно, почти равнодушно:

— Значит, Бьярни все-таки добился своего…

И неожиданно для Аэйта усмехнулся.

— Ты чего? — прошептал Аэйт. Он снова испугался, и Синяка опять погладил его по волосам.

— Не бойся, Аэйт.

— Ну вот что, — вмешался Пузан, — иди-ка сюда, конопатое чудище. Раздевайся.

Хозяйской рукой он подхватил мальчика, стянул с него грязную, окровавленную одежду и окинул тощее тело неодобрительным взором, как бы оценивая, сколько же еды предстоит вложить в это несовершенное творение Хорса, прежде чем на него можно будет смотреть без отвращения. Аэйт переминался с ноги на ногу.

— Лезь в бочку, — распорядился Пузан. — Ей все равно разбухать. Вон как рассохлась… Заодно грязь смоешь.

Бочка стояла в луже и курилась паром. Недолго думая, Пузан засунул туда голого Аэйта, и мальчик зашипел от боли, когда горячая вода коснулась ссадин и царапин. Пузан принялся энергично тереть его пучком травы.

Умытый, завернутый в одеяло, сытый, Аэйт заснул на солнце и не заметил, как его перенесли в дом и уложили на сундук. Синяка снова забрался с ногами на подоконник.

Прибирая одежду Аэйта и немытую посуду, Пузан ворчал:

— Поели бы, господин Синяка.

— Я не голоден.

— Так я и поверил! — взорвался Пузан и сердито грохнул мисками. — Еду бережете, что ли? Что ее беречь-то? Еще осень вся впереди. Вон, от вас уже одна тень осталась. Насквозь скоро будет видно.

— Спасибо, Пузан. Я просто не хочу.

— Будет вам изводиться, — сказал великан.

Синяка не ответил, и Пузан ушел к заливу — стирать и мыть посуду. Синяка забыл о нем в ту же секунду, как захлопнулась дверь. Он смотрел на спящего. Бледная детская физиономия Аэйта, распухшая от слез, в ссадинах, царапинах, меньше всего была похожа на грозный лик судьбы.

Синяка знал, конечно, что вся эта безоблачная жизнь на Пузановой сопке — только отсрочка перед тем, как принять то самое, единственное решение. А в том, что однажды он столкнется со своей судьбой вот так, напрямую, он не сомневался. Но никогда не думал, что она явится к нему в облике голодного ребенка, который доверчиво придет к нему в дом и уснет, ни о чем не подозревая.

«Будет слишком поздно, когда ты поймешь, что такое — спасти Ахен. Такие, как ты, идут по своему пути до конца».

В хибаре было совсем тихо. Еле слышно посапывал на сундуке Аэйт, и за окном плескали волны. И если прислушаться, то можно было уловить, как Пузан яростно начищает песком котел.

«Даже обреченному дается последняя надежда».

Вранье, устало подумал Синяка и слез с подоконника.

Ветер свистел над Пузановой сопкой. В окне стояла ночь. Белые ситцевые занавески, сдвинутые в сторону, налились синевой. Огонек маленькой свечки, оплывавшей на подоконнике, вздрагивал и моргал. В углу, на вытертой козьей шкуре, мирно спал Пузан.