Максим Далин - Тракт. Дивье дитя

Парень тихонько рассмеялся.

– Где много-то? Ты покажи хоть одного…

Ариша смутилась.

– Так не тут…

– Вот. О том и толкую: как не надо – так не отвяжешься, небось, а как надо – так и нет никого.

Ариша промолчала. Парень был прав. От того, что теперь она была не одна в лесу, темень стала не такой страшной. Ариша пробормотала: «Пойдем, ладно», – и направилась к Прогонной, еле высматривая просвет меж деревьев, а парень пошел следом. Когда он оказался совсем рядом, Ариша убедилась наверное, что спутник ее – не леший.

– Ишь, как ладаном-то пахнет от тебя, – сказала она с удовольствием. – Никак, из скита ты?

– Где мне. Нет, мирской я. На хуторе живу.

– А почем знаешь, как меня звать?

– А угадал. Гляжу – красавица лесом идет, вот и думаю себе: чай, Аришкой звать, никак иначе.

Ариша фыркнула в уголок платка.

– Ох и врать же горазд! Ворожей – что передок без гужей! В лесу-то – хоть глаз коли, а ты красоту мою разобрал. Уж говорил бы прямо – из Бродов, мол, иду, видал, мол, как от сестры выходила…

– Нет, правду сказал. В Бродах, верно, бывал, да не нынче, сестру твою знаю – точно, но тебя-то нечаянно встретил. Я в темноте-то, словно кошка, вижу…

– Ничего ты не видишь, только хвастаться мастер!

– Ан нет, вижу. У тебя, вот, косынка, никак, ромашками разукрашена?

– Раньше видал. Чай, вся Прогонная знает.

– Давно я не был в Прогонной-то… ну ладно. Вон, на висок тебе комар сел. Сейчас уколет.

Ариша шлепнула по виску.

– Да комаров тут – тыщи великие! Невидаль… нет, ты другое скажи, коли можешь. Вот – что я правой рукой-то делаю?

– Сперва фигу казала, потом застеснялась да листик сорвала. Березовый листик-то, не правду говорю?

Аришка захихикала в ладошку.

– Листок, верно, сорвала. А фигу не казала, соврал ты!

И лесная темнота с каждым шагом становилась не страшной, а веселой, как в своей избе. Деревья расступались будто сами собой, тропинка сама летела под ноги – и вот между стволами замелькали огонечки Прогонной.

– Ой! – закричала Ариша. – Никак, пришли?

Парень остановился.

– И то, пришли, – сказал он отчего-то тихо и грустно. – Ты уж иди одна, а я пойду себе… Тут уж не страшно… А я пойду. Не надо мне к вам в Прогонную. Так, по дороге завернул.

– Это как же? – растерялась Ариша. – Вон уж темень какая и позднь египетская – вот-вот месяц взойдет. Куда тебе идти на ночь-то глядя? Переночевал бы в Прогонной, хоть бы на сеновале, а там…

– Не, Аришка, – сказал парень как-то совсем печально. – Не выйдет. Пойду уж. Может, увидаемся еще…

– Звать-то тебя как, хуторянин? – спросила Аришка со вздохом. – Вот же упрямая душа, не переспоришь тебя…

– А Демьяном. Иди, иди, чай, твои-то отужинали уже…

Ариша снова вздохнула и медленно пошла к горящим окошкам. Ей тоже было грустно.

А Демьян после долго простоял у избы, в тенях под наветью. В окна заглядывал, как Ариша с сестрами толокно хлебала, как дед Никодим об Алексее, божьем человеке, сказание сказывал – пока спать не улеглись, все стекло протирал. До самой глухой темноты – а никто не звал, как назло. С тех пор и не знал он навьего покоя.

Барыня его, Гликерия Тимофеевна, ночная княжна, совсем иные мысли звала. Ее и бабой-то назвать язык не ворочался – ровно изваяние изо льда да сахара или морок снежный и морозный, чистый, жестокий, холодный… Отчего ее вишневый взор на Демьянку чахоточного упал – даже уму непостижимо. Если бы не Гликерия Тимофеевна, сгинул бы он в Преображенске – не с его счастьем на заработки ходить; не иначе, как пожалела. Приютила в навьей тени, обучила темному уставу да смертным чарам – как в лунный туман облекаться, как в зеркала да в людские сны заглядывать, как смертный зов слушать да как совой летать – а любви особой промеж них и не было. Да и то сказать, она-то – барыня, ей навьи господа, ночные князья, сахарные ручки целовали да разные слова говорили, каких простому мужику и понять нельзя. Не оттого ли легко отпустила, когда Демьян решил из города домой вернуться – вправду на хутор, только не у Бродов, а в Замошье.

Старикам своим в сумерки под дверь письмо подкинул, мол, жив-здоров, да желтенькую бумажку, что без барыниной помощи беспременно в больнице санитары бы вытащили. Поселился на заросшей заимке, в погребе; гроб себе сам срубил – не ахти по городским меркам, но в самый раз для мужика-то, не тащить же было от барыни дорогую игрушку с парчовым покровом да в шелку! Никому не показывался, кроме как тем, кому от Бога помирать назначено было. Лешаков стерегся; если для скорого пути и приходилось по чистому лесу уголок срезать – на рожон не лез, почитал дивий люд. Иногда шибко тосковал, но держался, не мозолил глаза православному люду, пока коса на камень не нашла.