Максим Далин - Тракт. Дивье дитя

– Вы эту стрелу в теле видели?

Пала тишина. Агафон стащил шапку и принялся скрести затылок.

– Видели? – повторил становой.

– Никак нет, – пробормотал Кузьма. – Вроде не было стрелы.

– Точно, не было…

– Не было и есть…

– А ведь стрела – не пуля, – сказал становой веско. – Она должна бы из тела на вершок торчать. Как не заметить?

Все молчали. Коляска доктора выехала со двора.

– Ну хорошо, – сказал становой. – Понятно. Вы не видели. Так ведь и мы с доктором и, вот, с Федором Карпычем, тоже не видели. Тело как тело. Без признаков насилия. Верно, Федор Карпыч?

Федор кивнул.

– А чего ж он тогда умер? – крикнули в толпе.

– Сердце разорвалось, – сказал становой и пошел к своему экипажу. – Так доктор сказал. Случается у немолодых людей.

Урядник снова принялся увещевать мужиков разойтись. На сей раз толпа, подавленная, как-то тяжело удивленная, начала медленно расползаться в стороны. Мужики останавливались по двое, по трое, скручивали цигарки, закуривали, кашляли, избегая по странному наитию смотреть друг на друга… Почти никто не взглянул, как из дома Шустова Игнат, Антон и еще кто-то из мужиков выносили тело, накрытое простыней, и клали на дроги. Было отчего-то сильно не по себе, хотя все, вроде бы разъяснилось к общему успокоению.

Чувство это сформулировал Антипка. Он глубоко вздохнул, мусля цигарку, сплюнул и сказал печально:

– Что еще будет, мужики…

Почти все уже разбрелись, когда Лаврентий подобрался к Егорке со спины, бесшумно, как истый хищник, тронул за плечо.

Егорка обернулся, заставив себя улыбнуться.

– Эва, – сказал Лаврентий вполголоса, не ухмыляясь, но, по глазам видно, желая ухмыльнуться. – Скажи-ка ты мне, чай, Кузьмича-то и впрямь леший застрелил? А? А опосля того глаза отвел православным-то?

Егорка вздохнул.

– Пойдем отсюда, – сказал решительно и первый пошел прочь от старостина дома.

Лаврентий догнал его. Некоторое время шли молча, против ветра, прикрыв воротниками лица. Потом Лаврентий спросил:

– Куда это мы?

– За околицу. Там никто слушать не станет, об чем говорить будем.

Лаврентий кивнул.

Егорка остановился только, когда домишко бобылки, последний в порядке, остался далеко позади. Мелкий снег сыпался с мрачного неба, земля побелела; только Хора осталась такой, как была – медленной, стальной – и снег ложился на воду и исчезал в ней, ложился и исчезал… Егорка некоторое время смотрел, как тонет снег.

– Егор, – окликнул Лаврентий, – чай, тут нет никого…

– Да… Ты про нож говорить хотел?

– Сон снился мне… – Лаврентий ухмыльнулся уже откровенно. – Мужик такой чудной, а может, слышь, парень, но седой весь, на меня смотрел, потом волка здоровенного с рваным ухом свистнул, как собаку, и ушел, а прочие волки у меня легли. У ног. К чему б такая притча?

– К чему… Мужик у тебя во сне – Тихон, волчий пастух. Его намедни Кузьмич застрелил.

Лаврентий ахнул и перекрестился.

– Вот так, – продолжал Егорка, глядя ему в лицо. – Волкам без присмотра не годится. Лес тебе Тихонов нож отдал. Нож этот точно не простой – он волчью суть от людской отрезает. Небось, давно знаешь, Лаврентий, что есть она в тебе – волчья суть?

Лаврентий истово кивнул. Он смотрел на Егорку, как завороженный, сжимая под полой рукоять ножа. Его зрачки расширились во весь глаз, а лицо казалось потерянным, как у удивленного ребенка.

– Хорошо, коли знаешь. О полночь пойдешь в лес, найдешь пень на открытом месте и воткнешь нож в этот пень. Что сказать – сам догадаешься. Через нож переметнешься – примешь волчий вид, переметнешься назад – примешь человечий. Душа освободится, волк твой душу твою грызть перестанет. Смотри, Лаврентий, я тебе верю.

– Об чем…

– Об том, что счетов сводить не станешь. Волки тебя слушаться будут, как малые дети – отца. Что прикажешь, то и сделают. Во зло не приказывай им.

– А лешие-то…

– А для леших ты уже вроде как свой, – Егор невольно улыбнулся. – От леса тебе никакого вреда не будет. Я думал, ты уж сам понял…

– Так Кузьмича точно что леший застрелил?

– Лес Федора Глызина проклял. Из-за него тут может быть очень много грязи – чай, сам видишь, что в деревне-то делается. Лес рубят без пути, без разбора, вот-вот зверье без счета стрелять начнут, пока все не изведут, сплав по Хоре пустят, воду умертвят да перепачкают. Из денег смертоубийство начнется. Еще водка…

– Эка…

– А Кузьмич, холоп примерный, и вовсе без души жизнь прожил, без души и умер. Ему смерти да потравы – в смех, он волка-вожака, Тихонова друга, застрелил забавы ради. Его лес казнить присудил – и казнил.