Беркем Атоми: Темные Земли

Его глаза двигались. Сначала он просто смотрел на желтую облупленную стену, а теперь явно что-то напряженно рассматривал, мелкими движениями переводя взгляд с одного на другое, это не спутаешь. Шибанов видел это всего раза три, может четыре. Ни маме, ни папе никогда не случалось быть рядом, когда дед смотрел на своих слонов не как обычно, а так. Трудно предположить, что бы они сказали тогда, это немного страшновато, когда человек рядом с тобой явно видит не стену или забор, а огромное, это чувствуется, пространство — чужое пространство, и там явно что-то есть, там не пусто. В такие мгновенья как-то всей спиной понимаешь, что та невидимая тебе жизнь касается и тебя тоже, и сейчас все зависит от того человека, который видит нездешнее, и может, если захочет, вовремя отвести тебя от поезда, может быть, несущегося на тебя ТАМ, на той стороне. Первый раз, когда Шибанов заметил, что дед смотрит не просто в точку, они с ним сидели в бане, отдыхая между заходами. Дед тогда бросил на полуслове рассказывать про пароход, на котором он служил до пенсии, и начал смотреть так. Шибанов тогда не испугался, и тоже начал смотреть туда же, куда и дед, и ему показалось, что он видит темные грозовые тучи над ярко освещенным желтым полем, но тут в проходе возле наших шкафчиков остановился маленький толстый старичок, которого Шибанов сперва не узнал, потому что привык видеть его в картузе и грязном синем халате. Дед всегда ненадолго застревал возле его будочки на рынке, где этот толстый старичок выдавал торговкам весы и гири, и о чем-то разговаривал. Старичок спросил, все ли нормально, не плохо ли деду с сердцем, а Шибанов ответил, чтоб он не беспокоился и с дедом так бывает, это ничего. Тогда толстый фальшиво улыбнулся и сказал:

— Ну, коль ничего… Тогда смотри. — и как будто бы показал ему глазами то место на шкафчике, где почудилась картинка с этим самым полем. Шибанов тогда подумал, что он приказал получше смотреть за дедом, как бы ему не стало плохо после парной. Только когда он прошуршал своей развевающейся простынью мимо, Шибанов понял, что не дышал, пока круглый стоял напротив их закутка. Взгляд его был настолько неуловим, что глазам сразу стало как бы щекотно, и в этой скользкой щекотке было что-то непереносимое, и Шибанов старался не глядеть ему в глаза, но и тело его было таким же — если присмотреться, и получилось так, что он смотрел только на простыню толстого, лишь она была нормальной. В принципе, так уже бывало — тем более, что Шибанов только что вышел из парной, где мужики здорово поддавали. Ему тогда очень не понравился взгляд толстого; можно даже сказать, что Шибанов немного испугался — но как-то мельком, невзаправду, и тут же забыл.

Сейчас дед смотрел так же. Шибанов отвернулся от направления его взгляда — ему было ясно, как-то не головой, а всей кожей, что вместо грязной выщербленной стены сейчас там то самое поле, и что-то еще, и кто-то; и этого всего там так много, что нельзя даже внятно подумать без слов, не то, что сказать. Шибанов даже понял, что может, если захочет, почувствовать долетающий оттуда ветер — о, какой там ветер, он не здешнее вялое метание слабого воздуха по пыльным улицам, бессильно перекатывающее стаканчики от колы и ошметки чипсовых пакетиков. Там ветер силен, плотен, прямо как наша вода — он поет, толкает, в нем словно тысяча ярких граней — свежесть недавней грозы, конский пот, кожа седла, едкая пыльца луговых трав, прохлада далекой реки, хвойный дух еще более далекой тайги… Помнится, он тогда едва не впустил к себе, к нам, сюда этот брыкающийся и стремительный ветер, успел почувствовать его глубокую прохладу и нежное тепло — но как кино в чужих очках, как сквозь рябь на воде, словно ощупываешь знакомую вещь через пластиковый пакет — вроде все то же самое, но… Сейчас, после военной службы и милицейской лямки он бы, конечно, выбрал другое сравнение — куда более яркое и сочное, но увы, мало подходящее в смысле приличий. Ему не хватило тогда самой малости — или совсем наоборот, как раз хватило; одним словом, Шибанов оставил все на своих местах, разделенных тончайшей, как оказалось, пленкой, неизвестно кем проложенной между полновесными беспокойными мирами.

Отдернув обожженное другим миром внимание, Шибанов обнаружил деда приходящим в себя. Виновато глянув на внука, дед тронулся дальше, на ходу приветствуя толстого начальника милиции Ережепова, курившего на крыльце в парадном кителе.

— С праздничком, Нуржан.

— И вас, уважаемый, с пырмаем. — гортанно прогудел Ережепов, морща в резиновой улыбке щербатый обветренный блин. — Вынук, э?