Николай Ярославцев: Преднозначение

-Ольх! Так нарекут тебя там. Но знать будут под другим именем. – Убежденно ответила Марана.

-Ну, Ольх, так Ольх. – Покладисто согласился он. – Кто бы спорил. Ольховский или Ольх, если чисто по жизни – не велика разница. Но… - Богиней язык не поворачивался звать такую красоту. – коль скоро все равно не бельмеса не вспомню, намекни хоть одним словом во что вляпаюсь?

Богиня ни как не отреагировала на его грубоватый вопрос. Нахмурилась, черные глаза под смоляными бровями, так, кажется звали их при забытом царизме, заблестели, как вода в бездонном колодце.

-Древнее зло заворочалось, пробуждаясь, в своем тайном укрывище. А с его пробуждением прервется жизнь в этом мире, как это уже случалось не раз, Сын восстанет на отца, брат поднимет руку на брата, род пойдет на род, племя на племя. Мир расколется на полы. Вырвется первородный огнь из своих оков, разольется от края до края и пожрет все сущее на земле. И не будет уж ни земли, ни неба. Все исчезнет, и растворится в этом пламени.

-Шутишь?

-И вечная ночь разольется там, где, где сейчас стоим мы с тобой. – Богиня, похоже, даже не слышала его вопроса.

-Или сейчас не то же?

-Не до шуток! – Властно, как это водится у них, у богов, отрезала Повелительница. – Уж коли я, богиня не из последних, сама за твоей милостью пришла и битый час с тобой лясы точу, словно от пустой поры.

-А я при чем?

В глазах Мараны мрак клубится, как черный туман.

-Я вполне обычный вояка, звезд с неба не хватаю. Таких, как я, пруд пруди и в кучу складывай. А ты мне мир спасать… Найди, кого покруче. Майорские погоны – вот мой предел. И то не факт.

-Не я тебя выбрала. – Безжалостной рукой подавила она его протест. – Книга Мертвых указала твое имя. Она же вычеркнула тебя здесь, чтобы возродить там.

Кивком головы указала за его спину.

-Неволить не могу. Решать самому придется.

Теперь перед ним стояла не роскошная, поразительной красоты женщина, а настоящая богиня. Такая, какой и возразить язык не повернется. С прямой спиной, властно откинутой головой. И взглядом, который проникал в самую душу.

-А горбатого лепила! Случайно пробегала… И про Книгу эту. - Потерянно пробормотал он. И с надеждой в голосе, чувствуя, как на плечи, ломая позвоночник, валится неимоверная тяжесть. – А боги сами не могут?

-Тебе решать. – Так же твердо ответила Марана. – И жить тоже. А боги в дела людей давно перестали вмешиваться, что бы ты знал.

-А варианты есть?

-Пойдешь дорогой мертвых. – Богиня словно и не слышала его бормотания, заранее угадав исход разговора. – Как раз ко времени поспеешь. – А остальное…. Впрочем все там откроется.

Плащ взлетел над ее головой и густая тень накрыла ее, расползлась в стороны и плеснулась в его лицо, утопив в вязкой чернильной мгле.

-Мара мыла раму. – Почему-то всплыли в памяти строчки из старого букваря. – Мама мыла Мару. Бред! Полный бред. И сплошная чернуха. Умер, так умер. И не фиг было переделывать.

Детский, визгливый плач ворвался в уши, пробившись через непроницаемую черноту.

-Ольхом назовите, Ольхом….

Голос женский, истерзанный болью и мукой.

-Бред сумасшедшего.

Ослепительно яркий свет режет глаза.

-Кончается. – Басит мужской глуховатый голос.

Могучего вида старик стоит на коленях под низким потолком, склонив косматую, давно не чесаную голову, стянутую поперек лба сыромятным ремешком. На руках у него голое и мокрое еще дитя.

-Не кричит уже. Захлебнулся. Отходит должно…

Голос уже другой. Не старца.

-Эх, бабы, бабы. Родить затеются и то по – людски не выходит. Сама дух испустила, и дитя уходила.

Свет перед глазами медленно тает, голос убегает во тьму. Но успел заметить, как над плечом старика появилось лицо Мараны.

-Круто! За добычей пришла.

Лицо богини дернулось от обиды. Услышала?

Повернулась к нему, губы шевельнулись в неслышном шепоте.

-Тебе отдаю, воин Ольх, тело Ольха…

И сознание, к радости его, помутилось, увлекая в долгожданный мир тишины и покоя.

-Радко! Ты уж весь спень на много зим вперед выспал. Все бока отлежал. Пролежни наживешь…

-Так уж и наживу… - Лениво отозвался Радко, парнишка, по лицу которого не сразу и угадаешь сколько зим он оттоптал, пятнадцать ли, восемнадцать. А может и все двадцать. Лицо его менялось с неуловимой быстротой, как небо, по которому ползут тучи. То чистое и ясное, дитя дитем да и только. То вдруг нахмурится, набутусится, глаза спрячутся под сильными надбровными дугами и нальются зимней стужей, скулы затвердеют, а уголках губ спрячется усмешка и парнишкой не назвать. Зрелый муж да и только. Парняга чуть не в сажень ростом.