Ольга Кузнецова - Просто солги

Из-за нехватки воздуха в глазах все плывет, и этого человека, как и человека из моего сна, я не могу разглядеть.

Неожиданно где-то на заднем фоне звучит до боли знакомый голос. И я чувствую, снова по-настоящему чувствую это тяжелое дыхание. Совершенная машина по внушению лжи.

— Хватит, Густав, я просил просто разбудить.

Душащий меня мужчина послушно убирает руки от моего горла, и я тут же, почти инстинктивно обхватываю его руками, одновременно вдыхая крупные порции кислорода. К горлу подступает неприятное удушье; я провожу языком по передним зубам, и тут же чувствую железный привкус крови.

Я замечаю его слишком поздно. Стараюсь не смотреть на него — предпочитаю ему пустоту.

— Ну, привет, Кесс, — произносит он абсолютно спокойно, как будто действительно не знает, что же я из-за него, черт возьми, пережила.

Он смотрит на меня пристально, внимательно, изучает каждую мою черту, каждое мое движение. Мое преимущество в том, что он не в курсе того, что прямо сейчас и я могу его видеть.

Краем глаза я окидываю его фигуру, но все больше и больше понимаю, что он совсем не такой, каким я его когда-то представляла. У него дикие тугие кудри, маленькими облачками обвивающие его четкой формы лицо. На нем темно-синий, в цвет дождливого неба, свитер и черный кожаный плащ поверх. Пуговицы не застегнуты. Глаза тонкой сеточкой обтягивают маленькие морщинки, и такое чувство, что сейчас это он надо мной смеется.

Мне кажется, что своим взглядом он выжигает на моем теле маленькие черные дыры. Гнилые пятна на светлом фоне.

— А ты изменилась, — добавляет он после секундной паузы — все ждет, пока я отвечу. Но я теперь другая — не такая предсказуемая, как он ожидал. — Новая прическа, губы теперь поджимаешь по-другому, а еще руки не складываешь на груди, а впиваешься ногтями в любую поверхность, до которой можешь дотянуться.

Его лицемерие, равнодушие в его голосе бесит меня до чертиков. Мне так и хочется вскочить с места и собственноручно начать душить уже теперь его горло, и никакой "Густав" меня в таком случае не остановит. Но затем замечаю — руки и ноги связаны по швам, точно он взял меня в заложники и хочет потребовать за меня выкуп. Но я слишком хорошо знаю его, а он слишком хорошо знает меня, — выкупа не предвидится.

И даже в собственных мыслях мне сложно — почти невозможно — произносить его имя. Но, чтобы в его глазах показаться сильной, мне приходится преодолеть и себя:

— Лжешь, Ким. Как всегда, — шиплю я сквозь стиснутые зубы, и сама удивляюсь, насколько странно, необычно, будто со стороны звучит мой голос.

Вижу, чувствую, знаю — он ухмыляется.

Пытаюсь размять затекшие пальцы, но, похоже, я сама настолько крепко вгрызла их в обивку кресла, в которое меня насильно посадили, что не могу ничего поделать. Связанная, униженная, почти похищенная, я стараюсь делать вид, что все нормально. Что все так и должно было произойти.

И в своих попытках удивить меня Ким заходит слишком далеко — меня уже вообще сложно чем-либо удивить. Не так, как тогда, когда он и был для меня единственным чудом на свете.

Медленно, слегка задумчиво он приближается ко мне и, оказавшись подле, опускается подле, чтобы посмотреть мне прямо в глаза. Думает, я ничего не вижу, не чувствую. Впрочем, как всегда, ошибается.

— Пошел в задницу, — размеренно, делая ударение на каждом слове, произношу я одними губами. Если были бы свободны руки, то, возможно, дала бы еще и пощечину, но это снова из разряда фантастики.

От неожиданности он вздрагивает, и я смело смотрю ему прямо в глаза. И моя цель — убить его этим самым взглядом, уничтожить, превратить в пепел. Но Ким — это что-то вечное, что-то, что невозможно разрушить.

В ответ он не говорит ни слова: не высказывает удивления, не задает странных вопросов. А мне бы хотелось. И он это знает — поэтому и не задает.

И все же от Кима пахнет чем-то знакомым, единственно родным, единственно правильным, и я невольно вдыхаю запах его тела все глубже и глубже. Наверное, я уже и забыла, каково это — дышать вместе с Кимом.

Не успеваю я опомниться, как он покидает безликую комнату с зашторенными окнами и беспрестанно жужжащим вентилятором с пыльными серыми лопастями под самым потолком. Меня он запирает на ключ, оставляя довольствоваться собственным одиночеством.

Чтобы выплеснуть наружу внезапно накатившее раздражение, я пытаюсь со всей дури пнуть любой оказавшийся поблизости предмет, но вспоминаю, что связана, и злость вырывается через пронзительный, почти звериный крик. Я кричу, напрягая все свои связки, до хрипоты, до болезненного чувства где-то в районе опустевших легких. Я кричу, потому что иначе он меня не слышит.