Наталия Некрасова - Мстящие бесстрастно

На эти вопросы никогда и никто не ответит. А, может, это и к лучшему. Если все знать, то незачем и жить.

Очень трудно считать время там, где оно само по себе. Кто знает, когда истечет срок? Приходилось растягивать еду, но голода почти не ощущалось. Твое "я" заполняет тебя, плоть уже не имеет значения. Боюсь, после этого можно без всякого сожаления расстаться с жизнью. Уйти из тела. Любопытно, как это было бы?

Один раз у меня возникло совершенно четкое ощущение чужого присутствия. В келье кто-то был.

— Кто здесь? — звук собственного голоса ударил меня по ушам. Наверное, мы с моим голосом отвыкли друг от друга. Теперь я даже не могу сказать — шепот это был или крик. Но чужой не ушел. Кто это был — человек? Древняя тварь? да вообще это сон был или явь? Что разберешь в темноте…

Постепенно привыкаешь к такому существованию и даже забываешь о том, что это всего лишь испытание. Так что когда отворили дверь, это даже разозлило меня. Во-первых, свет делал глазам больно. Во-вторых, нарушили покой. И вырвали из столь милых сердцу размышлений…

Хэмэк архуш-бари расспрашивал каждого из нас о том, что нам чудилось во тьме. Услышав о том, что в келье был кто-то чужой, он довольно усмехнулся.

— Это хорошо, дитя мое. Это будем развивать. Только научись еще различать то, что есть тут, и что есть не тут.

— Как это, о мудрейший?

— Вы, миряне, говорите о действительном и воображаемом, но границу проводите не там. Я научу.

И научил. Могу сказать, что через несколько месяцев эта способность ощущать в темноте развилась у меня до предела — моего, конечно. Теперь мне было вовсе не сложно пройти по незнакомому темному лабиринту, за сотню-другую шагов чувствуя присутствие человека или другого живого существа. Потом последовала следующая ступень. Нас учили чувствовать суть человека. Враждебен он или нет, лжет ли он, волнуется ли, страдает ли. Этим занимался сам Хэмэк. Надо сказать, нам это потом весьма пригодилось. И постепенно, научаясь читать человека, мы проникались каким-то новым чувством к нему. раньше было просто — оскорбителя и преступника надо убить, и все. Теперь мы видели в нем такое же, как мы, существо. Мы начинали думать. Вот этого и добивался от нас Агвамма. Этому и научил нас Хэмэк.

Последним, что нам предстояло пройти в монастыре, был Лабиринт. Вход в него был у основания стены монастыря, а куда он выходит… у него много выходов. Все пятеро были запущены туда, в полную тьму, вооруженные одними кинжалами. Может, опасность Лабиринта и была преувеличена, но страху мы натерпелись, и хорошо, что Хэмэк научил нас проводить верную грань между "здесь" и "не здесь". Я думаю, что чудовища, которые набрасывались на нас, были прежде всего плодом нашего возбужденного воображения. Но не все. Тот, кто пытался сожрать меня в ледяном пещерном озере, явно был из плоти и крови. По крайней мере, мой кинжал оказался потом в крови, а на плече моем виднелись три очень глубокие длинные царапины от чудовищной трехпалой лапы. Если бы не эти раны, мне никогда бы не узнать, что я еще могу. Вот тогда Хэмэк архуш-бари и сказал мне, что во мне, впрочем, как и во всех нас, есть хоть капля крови древнего народа.

— Ну, и что? Я давно это знаю. Да все наши правители кичатся ей, хотя какая же это честь, ежели эта кровь есть в самом последнем нищем?

— Дело в том, чтобы эти капли не смешивались с низкой кровью. Вас же мы научили использовать всю силу этих капель. Вот и используй. Да-да.

— Как, о бари?

— Соберись да и попробуй заживить свои царапины. Эсо не очень нужны такие заметные отметины на теле. Особенно эсо, которого видно. Давай, пробуй.

Это "давай, пробуй" стало моим девизом на всю мою жизнь. Этому тоже меня научил Хэмэк архуш-бари.

А что до старой крови, то наша гордость как я теперь понимаю, не в ней. Мне много довелось постранствовать, и вижу я, что прочие помнят свое прошлое по невероятным байкам да сказкам, в которых вранья куда больше, чем истины. Понятно — живет народ, потом прибегает другой народ, ай-вай-вай, драка, кровь, и все прежнее уходит и забывается, превращаясь в байку. Мы же сохранили честь древнего народа, всеобщего первопредка, записывая и запоминая все прошедшее. У нас нет разрыва в истории. Потому-то к нам и едут мудрые люди других стран, чтобы вспомнить свое. Вот наша гордость. Мы — эшхаринам.

Мы вернулись совсем другими. За четыре года мы отвыкли от привычной жизни в городе. Теперь все воспринималось по-другому. Наверное, мы просто выросли. Одно дело — четырнадцать лет, другое — восемнадцать. Нам даже стало казаться, что улицы стали уже и грязнее, а дома — ниже. Одно море оставалось прежним. Теперь наш взгляд привлекало не то, что раньше. Любопытно было ловить себя на том, что равнодушно проходишь мимо лавки со сладостями, замечая мимоходом то, что к их липкой поверхности то тут, то там пристала грязь, какие-то песчинки и волоски, что по ним ползают зеленые мухи — в детстве это как-то проходило мимо нашего внимания. Зато теперь нас привлекало оружие и одежда, кожевенные лавки, где были башмаки и башмачки, сапоги и сапожки на любой вкус, вороха одежды и тонких, как паутинка шарфов и покрывал, а девушек невозможно было вытащить из ювелирных лавок и от прилавков торговцев ароматами, краской для глаз, губ и щек с Благоуханных островов, меловой ароматической пасты для зубов и притираний. А главное — нас стал волновать вкус любви. Раньше, помню, любимым занятием было задрать прутиком юбку кайриэш и удрать, пока не дали по шее, поиздеваться над несчастными влюбленными парочками, поерничать и посплетничать насчет всякого такого… Надо сказать, кое-кто из нас потерял невинность уже лет в тринадцать, ежели не раньше. У нас не в редкость замужняя женщина одиннадцати лет или женатый мужчина тринадцати. Но это все не в городе. В Араугуде старые нравы отживают. Девушка уже почти всегда свободна в выборе.