Татьяна Тихонова - Заонежье, или Жизнь по ту сторону...

Лесович не откликнулся, повалившись головой грузно на свернутую овечью шкуру, он спал. Все утро Мокша пробродил по лесу, и теперь сон сморил его… Гном махнул рукой, дотянулся до резного ковшичка Мокши, чокнулся и, расплескивая по бороде брагу, отпил добрую ее порцию. Мокша приоткрыл глаза и невозмутимо проговорил, словно и не спал вовсе:

— Помянем…

И потянулся за ковшичком.

Схлоп захохотал довольно, отломил серого, ржаного хлеба, печеного вперемешку с семечками подсолнуха, как он любил, и протянул другу. Головка разрезанного на четверти лука источала пряный аромат, смешиваясь с апетитным запахом солонины. Гном дорезал большими ломтями кусок мяса и опять принялся жевать, сыпля крошками на свою лохматую заячью душегрейку.

— Ведь на самом энтом месте почитай, Мокша, князь наш смерть от руки дочери принял… — не мог Схлоп долго молчать, а лесович, наоборот, молчалив был сегодня. — И как только рука у нее поднялась, ума не приложу…

— Говорил же Дундарь, что листок у нее нашли от Изъевия, — проговорил Мокша, привставая, чтобы вернуть ковш на место, — знать помогал он ей, вел ее. Сам же знаешь, что, если завладел кем оборотень, то, что угодно заставит он сделать. А письмецо рукайя принес в город. Видимо, совсем тяжко людям уж было, никто его не приметил, прошел он до самого княжьего дома… И псы не учуяли… Опять же непонятно… Да-а, во всем рука Изъевия видна, Схлоп.

Небольшая печь уютно потрескивала дровами, распространяя приятное тепло. В стойле всхрапывали лошади.

Вскоре рука Схлопа вскинулась лениво из-за стола и привычно погасила щелчком свечу.

Оба друга, по природе своей отшельники, вот уже второй день не показывались в городе…

На следующий день, с утра пораньше Мокша ушел в лес"… душу потешить, зайцев пострелять…", а Схлоп принялся печь топить, припасы проверять, смотреть — не хозяйничал ли здесь кто без него… Но все было на месте, старый Ольсинор добро закрыл выход, а"…князюшко жизнь положил, чтобы в подземный ход орки не вошли…" — шмыгал носом добряк гном и подливал себе из жбанчика браги — на помин…

Лесович, не любивший, когда Схлоп пил много, возвратился не скоро, однако ворчать не стал. Бросив пустой подсумок для дичи, он устало привалился к теплой печи.

— Пусто в округе… Ушел зверь, какой уцелел… — проговорил он. — Деревьев порубили тьму, грелись твари… Да-а… Горожане, кто выжил, погребальный костер на берегу складывают. Много с заимок люду стеклось к городу…

Схлоп, настроив с трудом строгий, подобающий минуте взгляд, кивнул:

— Сходим… Сейчас и пойдем… А как же, попрощаться надо и с Тимохом, и с Гаврей… а Сила каким храбрецом погиб, говорят один десятерых орков… того… удерживал, пока подмога не подоспела… Люди-то про отдых забыли, с ног валились, а этим что сделается?.. Сейчас, говорю, и пойдем… — он поднялся, покачнувшись.

Но привычка жить в постоянной готовности к подстерегающей на каждом шагу опасности заставила Схлопа все-таки принять устойчивое вертикальное положение и уже осознано посмотреть на Мокшу, хотя его левый глаз отчаянно косил…

Выбравшись из своего овражка, друзья направились по окраине истоптанного, искореженного следами тысяч ног поля. И хоть так намного дальше было идти до берега реки, но не было сил ступать по усеянной трупами земле. А на берегу уже собралось много людей. Лесовичи уже второй день шли и шли к Древляне. Они надеялись здесь найти последнюю защиту себе и своим семьям. Это были те, кто своими короткими немногочисленными стычками отвлекали врага от стен в дни осады… Но силы были неравны, и они вновь хоронились в лесах, и вновь подстерегали врага на лесных тропках…

Помимо большого костра у реки, стаскивались трупы врага со всей округи и сваливались на окраине поля с восточной стороны городских стен. Их сожгут завтра. А как их оставить? Нельзя. Придет весна, растопит снега и засмердят они, начав гнить и разлагаться…

Свей работал вместе со всеми. Грусть утраты и радость победы странным образом смешивались в его душе, и хотелось в эти минуты быть именно вот так — вместе со всеми, казалось, он готов был на что угодно для этого города, ставшего за последние дни для него главным, для этого народа. И поэтому, когда один из воинов затянул вдруг песню, все смолкло. Лишь звуки работы множества людей, объединенных общим горем и общей победой, нарушали теперь тишину да одинокий голос певца тоскливо летел над снегами…

Ой, да как на Онеже, да на реке,