Роберт Говард: Сад ужаса

Я склонился над ним, рассматривая его внимательно и с удивлением. Странно, но стебель не был полым, как, например, у сухого бамбука. Он весь был заполнен нитевидными жилами, некоторые из которых были сухими, а из других сочилась какая-то бесцветная жидкость. Места соединений листьев со стеблями были удивительно крепкими и гибкими, а сами листья по окаему были усеяны изогнутыми шипами, похожими на острые крюки.

Если такие шипы вонзятся в тело, то жертве, убегая, придется вырвать с корнем все растение.

Каждый лепесток был размером с мою руку и остер, как колючая груша, а на внутренней стороне покрыт бесчисленными крошечными дырочками, размером не больше ушка иголки. В центре, где должен был быть пестик, выступало нечто вроде шипа, а между четырьмя зазубренными краями пролегали очень узкие каналы.

Прекратив рассматривать эту пародию на растительность, я поднял взгляд и увидел, что крылатый человек снова появился у парапета. Казалось, он не очень удивился моему появлению. Он что-то крикнул мне на незнакомом языке и сделал насмешливый жест, а я стоял, как статуя, сжимая в руке топор. Тогда он повернулся и вошел в башню, как прежде. И как прежде, появился с пленником. Мои ярость и ненависть были почти затоплены потоком радости – оттого, что Гудрун жива.

Несмотря на ее гибкую силу, сравнимую лишь с силой пантеры, черный человек справлялся с ней так же легко, как и со смуглым человечком. Подняв маленькое, извивающееся тельце над своей головой, он показал ее мне и снова что-то сказал с насмешкой. Золотые волосы Гудрун рассыпались по белым плечам; она тщетно вырывалась из его рук, неистово крича мне. Не так-то легко заставить женщину из племени Эзира испытать раболепный ужас. Глубину дьявольской силы ее тюремщика я измерял по ее отчаянным крикам.

Но я стоял неподвижно. Если бы это спасло ее, я бы нырнул в адскую красную трясину, чтобы демонические цветы зацепили или пронзили меня и высосали всю мою кровь. Но моя смерть ей бы ничем не помогла. Моя смерть просто лишила бы ее защитника. Я был вынужден неподвижно стоять в то время, как она корчилась и плакала, а смех черного человека разрывал мне душу! Один раз он чуть не бросил ее в цветы, и мое железное самообладание почти изменило мне – я был уже готов нырнуть в этот ад. Но дальше жеста дело не пошло. В конце концов он подтащил ее обратно к двери и швырнул внутрь. Вернувшись к парапету, он положил на него локти и принялся разглядывать меня. Он словно играл со мной, как дикая кошка играет с мышью прежде, чем погубить.

Пока он наблюдал, я повернулся и уверенным шагом направился к лесу. Я, Ханвульф, не был мыслителем в современном понимании этого слова. Я жил в том веке, когда эмоции выражались скорее взмахом кремниевого топора, нежели проявлениями интеллекта. И тем не менее я не был неразумным животным, каким меня, наверное, считал черный человек. У меня был человеческий мозг, отточенный вечной борьбой за существование и превосходство над другими.

Я знал, что не смогу живым пересечь красное поле, опоясывающее башню. Не успею я сделать полдюжины шагов, как добрых два десятка шипов вопьются мне в тело, а их жадные рты будут сосать кровь из моих жил, чтобы утолить свою демоническую жажду. Даже моей тигриной силы было бы недостаточно, чтобы прорваться сквозь них.

Крылатый человек не шевелился. Оглянувшись, я увидел, что он по-прежнему стоит в той же самой позе. Когда я, Джеймс Эллисон, снова вижу сны как Ханвульф, этот образ всегда бывает отпечатан в недрах моей памяти – фантастическая фигура с локтями на парапете, подобная средневековому дьяволу, нависшему над адскими битвами.

Пройдя по узкому ущелью, я вышел на ту долину, поросшую редкими деревцами, где вдоль берега реки расхаживало стадо неуклюжих мамонтов. Я остановился за их спинами, вытащил из сумки пару кремней, наклонился и высек искру. Сухая трава быстро загорелась. Перебегая с места на место, я всюду поджигал траву. Северный ветер подхватил огонь и погнал к югу. Через несколько мгновений огонь несся по всей долине.

Мамонты прекратили жевать, подняли огромные уши и затрубили тревогу. На всем белом свете они боялись только одного – огня. Они стали отступать к югу; самки гнали перед собой детенышей, самцы трубили отчаянно, как в день Страшного Суда. Ревя, словно буря, огонь завоевывал все новые позиции, и мамонты бросились врассыпную, спасаясь бегством, сметая все на своем пути. Деревья раскалывались и падали перед ними, а земля тряслась от их тяжелого топота. Их настигал мчащийся огонь, а по следу огня бежал я, и раскаленная земля почти прожигала мои сандалии из лосиной шкуры.