Ника Созонова - Nevermore, или Мета-драматургия

Ну да, положим, он переборщил, написав в одном из постов фразу: 'Ублюдки никак не хотят подыхать!'. Но ведь он не думал, что кто-то из родителей и вообще из старшего поколения будет это читать. Старше сорока на форуме 'Nevermore' только Инок — а он на подобное реагирует мирно, считая, что в восьми из десяти случаев суицида подростков виноваты родители.

Вечером на язвительный коммент Таисии появился пространный ответ. Не Даксана — Бэта. (Как было поведано мне впоследствии, он читал мой журнал не один, а с печальным соратником и братом по су-вере, зашедшим в гости, и это стимулировало сильный выброс яда.) Он втыкал пропитанные ядовитой слюной иголки во все уязвимые места, какие только знал. Тут было и о 'матушке, которая по собственной душевной нездоровости подсадила дочь на су', и о 'не переборотых даже в сознательном возрасте комплексах, перешедших в глубокий невроз', и о социальной нереализованности, и об одиночестве. Рикошетом досталось и мне. Мой свеженький журнал был окрещен 'альбомчиком бессмысленных наследственных щенячьих метаний', а неудавшаяся суицидная попытка — 'жалкой буффонадой с тазиком, дабы привлечь внимание погруженной в свои неврозы и фобии эгоцентричной мамаши'.

На какое-то время Таисия банально потеряла дар речи. В прямом смысле слова. Надо сказать, что только накануне она звонила известному питерскому хироманту — с которым была знакома очень условно — и долго консультировалась насчет знаков на ладони Бэта. С радостью и облегчением она поведала мне, что из перечисленных знатоком суицидных меток у него нет ни одной — хотя линия Судьбы и настораживает. Затем допоздна читала его стихи, которыми он завалил ее почту, выискивая удачные образы или рифмы, чтобы хоть за что-то погладить по шерстке. (Учитывая обилие таких поэтических перлов, как 'блаженство само-скальпирования', 'плесень нежности' и 'тухлеющая прелесть вечно женственного', это была трудная задача.)

Обретя дар речи, она потребовала у меня немедленно удалить грязный коммент. Я возражала: мне казалось, что достойней будет его оставить, сопроводив надлежащей репликой. Но под ее напором пришлось уступить. Успокоились мы — разумеется, относительно — лишь отправив Бэту по письму. Послание Таис было убийственно лаконичным: 'Когда, благодаря деньгам Инока, вылечат твою голову, ты станешь полным ничтожеством. Боль — единственное, что придает тебе сходство с человеком'.

Мое было длиннее. Написав его, я удивилась: оказывается, у меня есть зубы, о которых я даже не подозревала.

'Не захлебнись своим ядом. Я слышала легенды о том, как умирают скорпионы, неудачно приземлившиеся на собственный хвост. Мне бы не хотелось, чтобы у тебя была такая же нелепая и пошлая смерть (после всех многочисленных супер-эстетичных демонстративных суицидальных попыток)… Забавно, из тех трех эмоций, которые ты у меня вызывал, осталась, как это ни печально осознавать, одна жалость. Это ведь признак слабости — из-за собственных неудач выплескивать агрессию на других людей. Кожи у тебя, что ли, не хватает? Поворачиваешься к кому-то улыбающейся половиной лица, а другим достается полуразложившаяся трупная гниль и мертвый оскал… Обидно, что самую большую боль могут причинить люди, которых зачисляешь в категорию близких. У меня только один вопрос: ты доволен? Этот коммент тебе действительно доставил такое моральное удовлетворение, которое перевесило на твоих внутренних весах все остальное?..'

Мы не могли заснуть, несмотря на позднее время, и переговаривались в темноте. Процесс общения давался с трудом: обе были настолько придавлены, физически и морально, что даже усилия по шевелению языком казались чрезмерными. К тому же меня второй день мучала ангина — высокая температура и резь в горле. Но молчать и не спать было еще тяжелее.

— Он лживый и неблагодарный. И еще он пустой, — в голосе Таисии непреклонные нотки: у нее проблема с полутонами, и то, что перестает быть белым, моментально становится угольно-черным.

— Это не так… — Я пытаюсь его защитить, хоть отчасти. Хотя могла бы предъявить ему гораздо больше: о многом Таисия просто не знает. — У него две души, тесно переплетенные, врастающие друг в друга. Одна — ледяная и злая, с раздвоенным языком и кислотной слюной, обжигающей всякого, кто имеет неосторожность к нему приблизиться. А вторая — маленький испуганный ребенок, сирота, тянущийся к теплу и ласке и старающийся понравиться всем и каждому. Ты же сама это знаешь.