Ника Созонова - Nevermore, или Мета-драматургия

На этом вся метафизика моего предсмертного опыта закончилась, и началась банальная физика. Точнее, презренная физиология. Таинственная зеленая дверь в иные миры не пожелала распахнуться передо мной. И с этим надо было смириться.

Злополучный тазик, обретенный с таким трудом, на протяжении последующих часов служил мне единственным собеседником, наставником и другом. Мне было так плохо, как, наверное, бывает юной девочке, никогда не пробовавшей алкоголя и 'оттянувшейся' на полную катушку на выпускном вечере. Какие там горестные мысли и душевные муки?.. Все мое существование свелось к физиологии, а все ощущения и чувства — к рвотным спазмам и блаженным передышкам между оных.

Когда во мне не осталось ни капли жидкости, не говоря о вкусном ужине и злосчастных таблетках, покинувших желудок в первую очередь, я заснула. Но отдыхала от пережитого недолго, поскольку проснулась рано — судя по рассвету за занавесками — от ужасной жажды. Во всем теле была такая слабость, что даже шевеление указательным пальцем давалось с трудом.

'Вода — на кухне, но туда я не добреду, ни при каких условиях… Есть вода для цветов, в бутылке на подоконнике, это ближе, но тоже не доползти… Молочный коктейль на столе, осталось на донышке… липкое, сладкое — брр!..' Так я мучалась, то вырубаясь, то вновь подключаясь к реальности с ее безжалостной жаждой. Наконец, собравшись с силами, сумела доползти до подоконника, и застоявшаяся цветочная вода показалась божественным нектаром. Она-то окончательно прополоскала мой желудок и позволила забыться в крепком, на этот раз, сне.

Меня разбудила Таисия. Поскольку поднималась я обычно к полудню, к двум часам дня она забеспокоилась. Она стучала в мою дверь до тех пор, пока я не поднялась, шатаясь, и не открыла, тут же нырнув назад под одеяло.

Замешательство ее было коротким, не более пяти секунд. Объяснять ничего не пришлось: обстановка комнаты и мой вид были достаточно красноречивы, и это было благом — шевелить языком и выдавливать какие-то слова казалось нечеловеческим трудом.

— Поздравляю! — Она присела на тахту, отодвинув тазик. Поцеловала в щеку, погладила по бритой макушке. — До этого ты лишь притворялась, а теперь можешь с полным правом именоваться суицидницей.

Слава богу, она ни о чем не спрашивала, не требовала подробного отчета о происшедшем. Поднявшись, вынесла, опорожнила и вымыла тазик, и вновь поставила у тахты — на всякий случай. Принесла очень крепкий и горячий чай. Унесла грязную посуду от ужина, поставила в изголовье букет белых нарциссов, которые накануне привезла с дачи.

— А записка? — вспомнила Таис, нарушив наконец молчание. Покачала головой с упреком. — Неужели ты собиралась уйти, ничего мне даже не написав?

— Разуй глаза… Записка на столе.

Это были мои первые слова, произнесенные вслух. Язык, как ни странно, повиновался, хотя и казался желеобразным.

— Могу я прочесть обе?

— Читай…

- 'Таис, прости меня. Я причинила тебе немало боли. Меня сняли с роли и исключили из театра, и жизнь лишилась последнего смысла. Не обижайся, но я думаю, что после моей смерти ты испытаешь облегчение. Ты заслужила отдых и покой. Пожалуйста, не играй с Бэтом в русскую рулетку — моя последняя просьба'… Мило. А главное, весьма проницательно: все родители юных самоубийц, как водится, испытывают небывалое облегчение. 'Бэт, я хочу сказать тебе…'

— А эту про себя!

Я писала Бэту, что полюбила его, и просила не уходить из жизни. Потому что, в отличие от меня, никому не нужной, слабой и жалкой, его любят и ценят очень многие.

— Вторая записка потеплее. Что неудивительно. Можно я возьму на память — и ту и другую?

Я кивнула.

Горячий чай, прогнавший жажду, потихоньку согревал и придавал силы.

— Что ж я сижу! — Таисия вскочила, словно осененная светлой идеей. — Нельзя упустить такой кадр! Для истории.

Раскопав на захламленном столе цифровой фотик, который подарила мне на день рождения, принялась азартно щелкать.

— Чуть повернись, чтобы тазик влез в кадр… кисть руки хорошо свешивается — такая слабая, вялая лапка… Красиво: тени под глазами фиолетовые, лицо бледно-синее, как сырая известка…

Нет, я понимала, конечно, что таким образом меня пытаются развеселить, растормошить. Что Таис в сильнейшем стрессе, в шоке — это чувствовалось и по интонациям, и по движениям — непривычно быстрым, острым. Но чтобы вот так? Хоть бы заплакала, закричала, закатила истерику — что еще делают матери и бабушки, обнаружив, что единственное чадо едва-едва не отправилось на тот свет?