Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга суда

Писать, сидя за столом, определенно, удобнее, да и теплее в комнате, но подходящие слова отчего-то предпочитали уюту комнаты относительную свободу огороженного стеной двора.

«Я всего лишь делюсь своими наблюдениями, не претендуя на их правильность и достоверность.

Жесткость и отстраненность, свойственные брату Рубеусу, в Хранителе Рубеусе преобразовались в жестокость и равнодушие ко всему, что творится вокруг. Он вежлив, учтив, но вместе с тем положение, которое он занимает в обществе да-ори, говорит о многом».

— И о чем же? — ехидно поинтересовался Голос.

— Заткнись.

Просьбу Голос проигнорировал, что-то он активен сегодня… и громкий, голова прямо разламывается.

— У тебя на редкость необъективное отношение к старому товарищу… Это зависть, Фома, а завидовать кому-то плохо…

— Я не завидую!

— Завидуешь, еще как завидуешь. Он ведь сумел не только выжить, но и неплохо устроится, в то время, как тебе пришлось столько всего испытать… и не тебе одному…

— Пожалуйста, замолчи.

— Ты из-за нее переживаешь, верно? Это тоже своего рода зависть, и именно из зависти ты молчишь…

— Нет.

— Да. Иначе ты бы рассказал о ней, а ты молчишь. Почему?

— Потому что… ему все равно.

— Это ты так решил.

— Я просто вижу, что…

— И что ты видишь? — Голос не дал договорить. — Не тебе решать, не тебе судить. А ты именно судишь. Тебе нужно остаться здесь … подумай… расскажи… дружеская услуга.

— Нет.

— Да. Сегодня же… это важно, это очень важно… ты должен…

— Нет.

Вспышка боли заставила Фому зажмурится, ничего подобного прежде не случалось… горячо… плохо… кружится… нужно успокоиться, дышать, на раз-два, вдох-выдох. Помогло. Открыв глаза, Фома увидел, что лист бумаги украсили темно-бордовые пятна крови, и во рту появился характерный солоноватый привкус.

— Видишь, я тоже могу делать больно.

— Все равно, я не…

Снова боль, ядовито-желтые всполохи света… пульс… чужой, знакомый, повелевающий… сердце охотно отзывается на навязанный ритм, и не только сердце… давление… воздуха нет… зато вокруг море… эмоции, тоже чужие, но смутно знакомые, желтый мед удовольствия и… нет, он не хочет снова, он скорее умрет, чем опять позволит. Море нежно облизывает, и куски личности, воспоминаний тают, растворяемые этой нежностью. Фома пытается вырваться, выплыть, вдохнуть, но…

Перед глазами белый лист бумаги… нет, не белый, бело-красно-фиолетовый, красного больше и пахнет нехорошо, затылок ломит… и виски. Фома ощупывал голову осторожно, не в силах отделаться от впечатления, что стоит нажать чуть сильнее, и кость сломается, а пальцы уйдут в розовато-серый мозг. К горлу подступила тошнота. Да что же с ним такое?

— Ничего, успокойся, — Голос порождает болезненно-желтые волны. — Тебе просто показалось… галлюцинация…

— Ты тоже галлюцинация?

— В какой-то мере да. Ты лучше умойся, обед скоро.

— Если ты думаешь, что я изменил свое решение, то ошибаешься, — Фома зажмурился, готовясь к новой вспышке, но ее не последовало, Голос только хмыкнул и задумчиво так произнес:

— А не боишься снова ошибиться?

— Не боюсь, — Фома вспомнил хмурый взгляд Хранителя, недовольный тон, резкие движения… и эта женщина, которая постоянно была рядом с Рубеусом. Зачем ему еще и Коннован?

Рубеус

Обед проходил в привычном молчании. Мика, снова чем-то недовольная, терзала кружевную салфетку, Дик поглощал пищу быстро, не особо обращая внимание на то, что именно ест, Фома же, низко склонив голову над тарелкой, пристально рассматривал содержимое. Или дело не в содержимом? Наверное, ему просто неуютно в подобной кампании, он ведь боялся да-ори. Да и вообще Фома по характеру трусоват.

Был трусоват, поправил сам себя Рубеус, потому что человек, которого задержали на выходе из Волчьего перевала, почти у самых ворот Ледяного Бастиона, имел мало общего с тем Фомой, что когда-то выехал из ворот Ватикана. Прямые жесткие волосы, обильно сдобренные сединой, смуглая обветренная кожа с ранними морщинами и прозрачные блекло-серые глаза, выражение которых постоянно менялось. Заметив пристальный взгляд, Фома поднял голову, виновато улыбнулся, словно оправдываясь за что-то, и отодвинул тарелку, правда, при этом умудрился задеть изящный бокал на тонкой ножке, который от неловкого движении упал на бок, покатился, оставляя на скатерти темно-красные винные пятна, и рухнул вниз. От звона Мика вздрогнула и, раздраженно швырнув салфетку на стол, вскочила: