Алекс Готт - Белый Дозор

Три дня кряду лило с неба, да так сильно, что в землянке вода уже не уходила, а стояла на полу, сперва по щиколотку, а после ее стало по колено, еле вычерпали. Рогнедушка — золотко, надежа отца да матери, крепко занедужила. Сперва закашляла, мать ходила к колдуну, тот посоветовал мазать грудь девушки топленым барсучьим салом, посмотрел при том люто, что мать пришла от него сама не своя. Жил колдун в двадцати пяти верстах, обиняком, и допускал к себе того лишь, кого хотел, будто на расстоянии чуял, что от него надобно человеку. Кто шел просто так, праздности ради, позже рассказывал: «Иду, и ведь куда идти-то знаю, дорога-то одна. И вроде прошел много, осталась малость малая: на пригорок взойти, оттуда и избушку его видно. Взошел на пригорок, ан глянул — а уж в обратную сторону топаю, а избушки никакой и не видал вовсе». Не любил колдун таких, запутывал дорогу, вспять ворочал, давая понять «не суйся». Настырных же, кто вежливости не понимал, находили ломанных медведем или волками рваных, а то и вовсе пропадал человек, только и оставалось о нем, что имя, вспомненное на капище у резного лика Сварожьего за упокой души пропащей. Крут был колдун, ходил путями, простым людям неведомыми, а встречаясь с просителем, заставлял перед входом в свое жилище плюнуть три раза через правое плечо и ноги обмыть, для чего стояла перед входом полная бадья ключевой воды.

С Рогнедой было так: барсучье сало помогло, кашель пропал. Зато крепко заломило поясницу — для молодушки напасть неслыханная, и живот у нее стал пухнуть, да так сильно, что сперва подумали худое: «не нагуляла ли с кем!», но дочь только плакала и всеми богами клялась, что невинна.

— Пойду во второй раз, делать нечего. — Мать собрала в тряпичку, что оставалось в доме съестного: краюху хлеба и куриные яйца, завернула.

— И я с тобой, — увязался было отец.

— И думать забудь, — оборвала она его порыв, — сказано, не любит он мужиков! Особенно которые с бабами приходят. Он тогда ворчит сильно, может и дорогу заплести, на медведя наведет. Шуйный он совсем, лютый, Чернобогов слуга. Вот поклонюсь ему, в чем у самих нужда, так, может, даст еще что для Рогнедушки, как давеча сала мне отчинил барсучьего для нее.

— Ай, мати! — дочке стало совсем худо, корчилась на верхних полатях, где теплей, но там же и самый угар от печи. А не топить, так от сырости разбухнут ноги.

— Что, донюшка? Что с тобой, — заволновались родители, бросились к ней. — Болит? Где, покажи?

— Здесь, вот здесь, — Рогнеда дотронулась до вспухшего живота, — сил нету моих, мочушки, как болит.

— Бегу, бегу я, — засуетилась мать, — вот уже! Не оставим тебя, дитятко мое.

Она схватила свой узелок, подняв подол, прошлепала по оставшимся на земляном полу лужицам, дорогой подправила лучину, поднялась по трем, из хороших бревен сделанным ступеням и подняла сбитую из дерева крышку. Через дыру ударило солнце, яркое, светившее с умытого дождем небушка. Мать даже глаза закрыла на мгновение, так ярко резануло по глазам светом, а открыв, испугалась так, что только и смогла замычать от ужаса. Солнце накрыло черной, как сажа, тучей, а над ней самой, наполовину вылезшей из землянки, да на фоне той тучи, возвышался сам нужный ей колдун, опиравшийся на полированный, суковатый посох, окованный больше чем до половины железом и, видать, тяжеленный, словно богатырская палица. По всему было видно, что служил он ему оружием, да и сам колдун был крепок, будто матерый дуб: выше всех в племени, плечи ширины такой, что коромыслом их только и мерить, на руках жилы бычьи, такими ручищами только волков крепких душить да на медведя-шатуна выходить, силушкой его, дурня бурого, посрамить. У колдуна волосы белые, как январский снег, глаза горят, словно уголья в костре на Коло-весеннее. И не поймешь, то ли старец он, то ли молодец, до срока от мудрости своей состарившийся да снегом запорошенный.

— Куды так поспешаешь, жена? — спросил ее колдун с непривычным участием в голосе.

— К тебе, бачка-мудреный, к тебе, — затараторила мать, немного оправившись после испуга, хоть сердечко у нее еще трепетало, словно иволга в силках.

— На что же ты так наладилась-то? Я и сам всегда приду, коли надо. — Колдун отвел руку с посохом, склонился к матери. — Чаю я, дочь твоя ноне хворая?

— Страсть как хворая, твоя правда, бачка-мудреный. Вот и собиралась тебя просить подать ей отвар али еще какое дело твое, одному тебе только и ведомое по мудрости твоей, по ведовству, чтобы стало ей легче. Единое чадо она у нас, суженый у нее есть. По весне, на Ярилу, окрутиться хотели честно, при всем роде-племени.