Виктор Косенков - Я – паладин!

Леон снова пошел вперед. Теперь более осторожно. Он сделал выпад, на который Лакруа даже не среагировал. Потом Леон атаковал ноги, что заставило наставника сделать батман и отбить лезвие. На этом движении юноша и попытался развить свою атаку. Он попытался проломить защиту противника несколькими сильными ударами, и когда ему показалось, что обнаружилось слабое место, сделал двойной перевод, выйдя на укол в живот. Дальше получилось что-то странное. Сам граф отшагнул в сторону, мелькнула в воздухе его кисть, что-то крепкое ухватило Леона за запястье, последовал резкий рывок вперед. Юноша потерял равновесие и рухнул. Однако при этом он сумел сгруппироваться и выйти из падения с перекатом. Это был хороший ход. Однако наставник не позволил ему подняться. Он сделал несколько шагов вслед за Леоном и приставил свой меч к его шее как раз когда тот собирался подняться.

– Очень интересно, – сухо сказал Лакруа. – Однако, увы, предсказуемо. Может быть, на человека, не знакомого с имперской фехтовальной школой, это произведет впечатление. Однако я ее знаю слишком хорошо. Вы были очень хорошим учеником, Леон. В школе ваш учитель фехтования отзывался о вас хорошо.

– Хорошо? – Леон не поверил своим ушам. Учитель фехтования был злобным тощим старикашкой, который брал вместо меча палку и лупил ею учеников что было силы. Хорошо он отзывался только о героях прошлого. Да и то не всегда.

– Именно так. Но вы слишком формально подходите к поединку. Вы предпочитаете бой позиционный. Это недостаток массового обучения. Множество кадетов на одной площадке, не до вольтов, верно? И вам не хватает экспромтных действий. Фехтование – это наука. Но наука, основанная на искусстве.

Он убрал меч и позволил Леону подняться.

– К тому же… – Лакруа снова встал на прежнее место. – Вы слишком злоупотребляете скрестными шагами. Это лишает вас устойчивости! Прошу.

И он снова отсалютовал Леону.

Месяц прошел как один день. Один сумасшедший, наполненный учебой день. Лакруа нагрузил Леона так, как ему и не снилось в школе. От раннего утра до заката, а иногда и добрую часть ночи с юношей занимались учителя. Лекции могли прерваться в любой момент, и тогда за него брался наставник, как всегда, одетый в фехтовальный костюм. От постоянных тренировок мышцы поначалу ныли, потом стали болеть. После чего Леон потерял всяческую чувствительность. Тогда Лакруа нагрузил его тяжелым мешком с песком и заставил выполнять головоломные акробатические этюды, совмещая их с растягиванием цепи под разными углами. Тело откликнулось новой болью.

Некоторые уроки, в частности философию и высокую литературу, Леон слушал вместе с дочерью Лакруа. Эти дни были для юноши мукой. Кира вела себя как паинька. Однако в моменты, когда она случайно касалась его руки прохладными тонкими пальцами, например, передавая учебник, Леона охватывал огонь. К щекам приливала кровь, сердце билось в груди как сумасшедшее. И он уже не слышал ничего! Ни изящных построений древних философов, ни особенностей стихосложения.

Это было невыносимо!

После таких занятий он хватался за цепи, тянул изо всех сил, выкручивал, пытался порвать, словно бы они были не просто железными, а теми самыми, неощутимыми, но прочными душевными узами, которые все плотнее связывали его и Киру.

Иногда, душной ночью, лежа без сна с открытыми окнами, он слышал, как шуршит в саду трава. И тогда ему казалось, что из темноты доносится смех. Ее серебристый смех! Сам не свой вскакивал Леон и бросался прочь из дома!

Он метался по саду словно в горячке, в бреду, искал ее. Но она всегда ускользала, таяла утренним туманом. Да и была ли? Леон сомневался. Странное поведение Киры, которое он наблюдал во время первой их встречи, больше не повторялось. Девушка вела себя благопристойно. Была вежлива и даже чуточку холодна. А ее взгляды, которые Леон иногда ловил на себе, могли быть на самом деле только плодом его фантазии.

Леон часто навещал сестру. Та радовалась его приходу неизменно, матери-настоятельницы тоже принимали визиты Леона благосклонно. Узнав, что он является оруженосцем у знатного господина, монахини прониклись к нему еще большим уважением, что несколько смущало юношу. Себя таким уж непогрешимым он не считал.

Еще Леон часто думал о Марте. И эти два женских образа, Марта и Кира, доводили его до безумия. Иногда в своих мечтах он видел Марту, хотя думал в этот момент о Кире… Они были совсем не похожи друг на друга. Худенькая, гибкая как лоза девочка, танцующая на сцене, чтобы заработать на хлеб, и крепкая, ладная аристократка, для которой жизнь только еще одна забавная игрушка. И вместе с тем было что-то общее. Что-то одинаковое. В лицах, в движениях… Или это фантазия Леона дорисовывала одной то, чего у нее не было, равняя мысленно знатную девушку и уличную плясунью?