Николаос: Ангелы молчат

— Ладно, — сказал он, — пошел я, коль никто не возражает. Если позвоню, значит, Зак и Беати меня не слопали.

— Не смешно это, — Перри нахмурился. — Не забывай, что он может купить тебе выпивку, а через пять минут оторвать голову и использовать как фонтанчик. Это все-таки очень опасно.

— Жить опасно, — бросил Джош, отсалютовал нам и испарился.

Жить опасно. Мы это знали. Эва Уоррен это знала. Узнала слишком рано.

Мы с Перри наконец остались наедине. Он тяжело сел на кушетку.

— Ты все еще боишься Лассе, верно ведь?

Он медленно кивнул.

— Ки, я не знаю. Я правда пытался помочь ему, но…

Он даже не произнес имени Эли, словно это было какое-то заклятие.

— …Но думаешь, что у Лассе другая точка зрения на этот счет.

Я взяла его ладонь и погладила стягивающий шрам от ожога.

— Брось, Перри. Ты никогда больше не будешь оперировать, и при этом еще терзаешься чувством вины. Мы-то знаем, что произошло на самом деле. Ты ничего не мог сделать.

— Но Лассе знает это только от нас. А еще он знает, что потерял любимого, и это знание для него куда весомей.

Я смотрела на спортивную фигуру Перри, на его широченные плечи, до которых я едва доставала макушкой, подбородок супергероя, глаза цвета антрацит. И было странно, что он чего-то боится. Хотя это вовсе не был страх физической расправы, а что-то другое, что мучило его вот уже целый год.

Мы с Перри познакомились в ситуации, достойной, чтобы рассказывать ее внукам. Если точнее, то мы были знакомы раньше, просто это трудно было вспомнить. Почти невозможно.

Была середина июля, когда на город навалилась редкая невыносимая жара. Воздух стоял плотный, как толстое одеяло, он не только обволакивал все тело, но и забивал нос, рот и уши, превращая людей в полуслепых, полуглухих и озлобленных дебилов. В квартире, которую я снимала, стоял кондиционер, но тем разительнее было контраст, когда в конце концов приходилось выбираться на улицу. Тем более что временная безработица позволяла мне делать это минимально редко. В тот день я решила пройтись по магазинам, но прокляла себя после первого же — перед глазами все плыло, кожа покрылась отвратительной липкой пленкой, и магазинные кондиционеры делу не помогали. Короче говоря, я шла, не видя дороги, и мечтала только об одном — оказаться скорее дома. Нет, о двух вещах — еще о бутылке ледяной минералки.

И вдруг я наткнулась на какое-то препятствие. Я сделала шаг, но оно все никак не исчезало. Тогда я подняла к небу заплывшие потом глаза и увидела перед собой мужчину, — я, оказывается, наткнулась на него, но мозги слишком расплавились, чтобы подсказать телу обойти преграду. Итак, я стояла, едва доставая в верхней своей точке до его груди, и не трогалась с места. А этот монументальный терминатор просто стоял и смотрел, что я стану делать. И тогда я с силой втянула в легкие раскаленный воздух и выдала:

— Что вы… ПОД НОГАМИ ПУТАЕТЕСЬ!!!

При нашей с ним разнице в росте это сразило его наповал, и через секунду я уже заливалась минералкой в ближайшем кафе. Терминатора звали доктор Перри Мастертон. В этот же вечер он предложил мне работу.

Я честно призналась, что меня исключили из института на последнем курсе, и так же честно сказала, почему. Все прекрасно знали, что это была чистой воды подстава, классический случай из «больничных» сериалов; что лечащий врач умершей пациентки ни словом не обмолвился, что у нее аллергия, он попросту забыл это прояснить. Но интерн, то есть я, — лучший в мире козел отпущения. Меня вежливо попросили вон, давая понять, — мне просто повезло. Исключение все же лучше, чем нары. О медицинской карьере, само собой, предлагалось забыть.

Перри выслушал меня. Потом позвонил Аттиле Утору (!). У меня чуть глаза не вылезли, когда я услышала это имя. Я обедаю с человеком, проблемы которого решает Аттила Утор! Моментально! По телефону! Ничего себе кино!

Я начала работать с понедельника.

Позже выяснилось, что мы вместе ходили в младшую школу и даже участвовали в одном спектакле. Правда, Перри утверждал, что узнал во мне Ключ-от-замка сразу же, ну да ладно. Может, и так. Я его не узнала бы точно, потому что с десятилетнего возраста он изменился в десять раз больше, чем Джош и я вместе взятые.

Потому втройне невыносимо было смотреть на него сейчас. Я-то верила каждому его слову. Его рука так пострадала, что чистой воды чудом он может ею пользоваться, не говоря уже о работе со скальпелем. В худшем случае Перри остался бы при скрюченной клешне, едва способной удерживать ложку. Я понимала, какая это потеря для медицины, но не могла представить, что чувствует он. Никогда не затрагивала эту тему. Никогда. И вот он говорит, что весь год думал совсем не о своей изуродованной руке, не о пациентах, которых он никогда не спасет, а о Лассе. И об Эли.