Александр Тюрин: Проблема №1, или Тринадцать уколов

Малыш-следователь аж взвился.

— А ты красиво его кокнул? Значит, любишь должки, которые отдавать не надо, — ввиду слабой реакции Бориса старлей переключился «на публику». — Знал ведь, гад, что долговая расписка не документ.

«Ну и ну, сон в руку оказался, сразу ясновидение и ясночувствование у меня прорезались». Боря не обрадовался ни своему экстрасенству, ни безвозвратной ссуде — хотя полжизни мечтал о подобных вещах. Или, возможно, легкая подсознательная радость и проскочила мышкой, но быстро скрылась, сменившись тревогой. Впрочем, сцеволин еще действовал размягчающим образом.

— Есть вещи поважнее денег, сударь, — торжественно заявил Боря и уточнил. — Разве это слова «гада»?

— Не думай, Лямин, что я уважаю придурков. Ладно, двинулись.

— Нажмите на тормоза. Санкция на арест — где?

— Ты задержан по подозрению в убийстве Альфреда Мамедовича Гасан-Мамедова. Я — следователь Фалалеев.

После весьма насыщенной ночи и утомительного дня я покинул мрачную обитель, дав подписку о невыезде. Все это время работал конвейер, допрос за допросом. Я не взбесился потому лишь, наверное, что доза сцеволина меня еще кое-как утешала.

Конечно, я мог произнести все нужные ментам признания — если бы со мной поработали «добровольные помощники» следствия из числа сокамерников. Однако молодой специалист Фалалеев играл все-таки по правилам.

Я ему всю правду рассказал, конечно же, исключая вид Е ние — не стоит разлагать ядовитыми оккультными словами нежный милицейский ум. Алиби, слава Богу, железным оказалось. В то время, когда Гасан-Мамедову раскурочили грудную клетку (точь-в-точь мой сон), я все-таки валялся дома под балдой. И старушки, высаженные на скамейке у подъезда, стали мне союзницами, подтвердив мою неподвижность. Тоже и сосед по площадке, который весь вечер пилил на лестнице какие-то колобашки. Кроме того, около виллы Гасан-Мамедова обнаружились следы башмаков, куда более здоровых, чем мои аккуратные тапочки. В общем, белобрысый следователь Илья Фалалеев и мог бы помариновать меня, но от афганских боев у него мозги, как выяснилось, не вылетели, а, наоборот, закалились. В общем, он пораскинул ими и выставил меня на улицу.

Сто пятьдесят тысяч. Мои и не мои. Счастье или горе? Не в силах ответствовать на сей вопрос, я направил стопы ко второму своему филантропу — Михаилу Петровичу Сухорукову. В отличие от скороспелки Гасан-Мамедова, этот товарищ с давних пор отдавал всего себя на важных, хотя и закулисных постах. За что получал от довольного им начальства благодарности в письменном и устном виде, вымпелы, бюсты руководителей, именные часы и шашки (те, что для кромсания врага, и те, что для отдыха с друзьями). Все это наглядно присутствовало в его большой квартире дома стиля «ампир». Товарищ Сухоруков, отбарабанив свое на передовых рубежах, сохранил красивый революционный хохолок на голове, стал пенсионером и преподавателем капэсэсной истории в том самом вузе, где мне удалось поучиться.

В моей голове даже сохранилась такая картинка — на экзамене, где я обречен на муки и пытки, личность нездешней наружности лопочет на вьетнамском диалекте: «това-рися Ленин и това-рися Крул-ски вдва-ем меч-тали о проли-тарски лево-рюци», а товарищ Сухоруков только сладостно кивает и приговаривает: «Правильно, товарищ Фан Вам». Конечно же, преподавателю льстило, что слушать его лекции, оторвавшись от своих АКМов и борьбы с агрессорами, явился из далеких джунглей даже Фан Вам. А меня Сухоруков ел поедом за какой-то седьмой съезд КПСС, который в моем мозгу скрестился с восьмым. Впрочем, это я сейчас такой обиженный, а тогда вполне сочувствовал Фан Ваму, потерявшему в боях ногу по самые яйца.

Страничку из моей рукописи пенсионер-съездовед тоже прочитал. Кажется, эту.

«— Мне удалось засечь след «товарища Протея», Уотсон.

— Неужели, Холмс?! Я не верю своим ушам.

— Его видели в пивной, в Тилбери, в компании с местным профсоюзником. Он был опознан, потому что добавлял в пиво водку для получения так называемого «ерша».

— Worsh (уорш)? Какое странное название! Почему этот "товарищ" так старается быть замеченным? Сапоги, пиво с водкой… Однако, если мы поторопимся, то успеем на четырехчасовой поезд.

— Уотсон, Уотсон. В доброй старой Англии всеобщая стачка, первая, может быть, со времен Уильяма Нормандского; даже когда рабочий день длился по 16 часов затеять такое и в голову никому не приходило. Ах да, чуть не забыл, тогда не было профсоюзов.