Кирилл Шатилов - Торлон. Война разгорается

Глаза уже перестали слезиться.

Они всегда слезились у него от страха, а страх всегда предшествовал смелому и решительному действию. Иногда Сима не знал, как вести себя в той или иной непростой ситуации, но на помощь приходил мутнеющий взор, и Сима понимал: «Вот сейчас я это сделаю». Так глаза принимали решение за него. Большие, почти без ресниц, бесцветные и холодные. Никогда не смотревшие в глаза других людей не то из-за опасливого нежелания показывать свое к ним презрение, не то из-за еще большего опасения встретить презрение в ответ. Очень часто, теряя осмотрительность и глядя на собеседника, Сима вздрагивал от ощущения, будто читает чужие мысли. И мысли эти всегда были для него нелестными. Иное дело, когда смотришь в глаза жертве, дни которой в этом мире сочтены, и только от тебя зависит, наступит смерть мигом раньше или мигом позже. Вот тогда мысли человека, растянутого на дыбе, или прикованного к плахе, или подвешенного под потолком вниз головой и ждущего последней боли, вселяли в Симу радость своей узнаваемостью, понятностью и простотой. Стоя на пороге смерти, люди восхищались им. Всю жизнь они исподволь думали, каков же будет их конец: внезапный — от стрелы шеважа, спокойный и долгожданный — от старости, мучительный — от болезни или почетный и героический — в неравном бою с врагами. И вот когда оказывалось, что их земной путь оборвет рука этого, как им казалось, невзрачного и неприметного человека, они невольно проникались к нему безмерным уважением. Скулили, стонали, мычали — но уважали! Преклонялись! Мечтали целовать перед ним пол, лишь бы он отвернулся, вышел и никогда больше не приходил. Во всяком случае, так казалось Симе.

Сейчас он не боялся. Его увлекало случайно подвернувшееся приключение. Все, что в его жизни происходило случайно, имело далеко идущие последствия. Он случайно убил мать-и родился. Почти случайно избавился от опеки отца — и шагнул в совершенно иное бытие, нежели то, которое уготовила ему равнодушная судьба. Совершенно случайно заговорил как-то вслух, будучи уверен в том, что находится в гостиной один, — и задел нужные струнки в душе ненароком подслушавшего его мысли дяди. Теперь он не признавал советов внутреннего голоса, некогда пытавшегося захватить над ним власть. Теперь он твердо знал, что что-то или кто-то ведет его по жизни, время от времени подбрасывая под ноги скользкие корки случайностей…

— Я не хочу больше думать об этих колодцах! — донеслись до его чуткого слуха слова мужчины, идущего позади остальных.

Восклицание не осталось без ответа, однако слов он не различил. Вероятно, говорил тот, кто шагал первым.

Тот, кто шел последним, не оглядывался. Поначалу Сима держался на почтительном расстоянии и старался не отрываться от забирающей вправо стены. Ему казалось, что путники вот-вот передумают и повернут обратно. Потому что они явно были здесь впервые и не знали точно, куда идут. Поскольку время тоже шло и ничего не происходило, Сима постепенно успокоился и осмелел. Роль преследователя нравилась ему с самого детства, когда он после дождя загонял в глухие уголки сада отвратительно квакающих лягушек и с упоением забрасывал их камешками. Сколько он их перебил? Два, три десятка за лето? Не меньше. Могилки занимали целые гряды на огороде, где слуги высаживали огурцы. С тех пор он к огурцам не притрагивался. Считается, будто огурцы хрустят, когда их надкусываешь. Симе отчетливо представлялось, что огурцы не хрустят, а жалобно квакают.

Путники остановились. Сима машинально присел на корточки и уже собрался было вновь распластаться в ледяной пыли, но люди, переговорив о чем-то, дружно двинулись дальше. Один из мужчин вскоре отстал. Сима снова замер. Не сдержал усмешки, когда понял, что человек приткнулся к стене и справляет нужду. Все люди оказывались на поверку одинаковыми тварями. Что бы они ни думали, о чем бы ни говорили, в итоге природа берет свое. А то, что берет природа, может быть всегда позаимствовано и теми, кто эту природу давно изучил и хорошо понимает. В Силан’эрне не было принято говорить об этом вслух, однако Сима точно знал, что собирающиеся под высокими сводами старики и старухи прекрасно разбираются в тонкостях человеческого устройства и умеют находить правильный подход к любому. Нет, конечно, судя по голосам, доносившимся из-под непроницаемых капюшонов, в Силан’эрне находилось место и довольно юным созданиям, но они все же были исключением из общего правила. Старость редко берет в жизни верх, зато уж если берет, то там, где это совершенно необходимо. Мерзкие вонючки! Думают, породнились с вечностью и будут всегда указывать ему, как себя вести и что делать. Пусть думают! Пусть считают кем-то вроде женщины в мужском теле или мужчиной с женским именем. Не спорить же с ними. Уж кто-кто, а он-то себе цену знает. Лишний раз промолчит. Если спросят, ответит. Если сочтет уместным и безопасным, скажет. В молчании — мудрость, как говаривала одна неглупая женщина, в какой-то момент почти заменившая Симе мать. И не только мать. Ни до, ни после нее у Симы не было настоящей любовницы. Насмерть перепуганные девочки, от которых он иногда, редко, но досыта получал почти все, чего добивался, разумеется, не в счет. Ведь они не любили его, скорее всего, ненавидели за те унижения, которым он был вынужден их подвергать, чтобы лишний раз убедиться — нет, не любят, гадины. Красивые, стройные, упругие, сильные гадины! Которых ему всегда хотелось не только втоптать в грязь, но и уничтожить, убить. И которых он, если такая возможность подворачивалась, без зазрения совести убивал. Потому что никаких зазрений не было. Да и совести, по сути, тоже. Он в ней не нуждался.