Кирилл Шатилов - Торлон. Война разгорается

Он осмотрелся. Вокруг не было ни души, кого можно было бы взять в спутники и дойти обратно до хранилища. «Что ж, иногда прогулка без цели тоже дает немало пищи для живого ума», — усмехнулся он и, отклеившись от двери, за которой снова возобладал голос Тивана, направился по сумрачной галерее, занавешенной пыльными коврами и скупо освещаемой через узкие прорези в стенах под высоким потолком. Торчащие из стен факелы были погашены и чадили. Всего в галерею выходило четыре двери. За остальными тремя располагались бывшая спальня для бывших хозяев, спальня для гостей и комната слуг. Скелли никогда в них не заходил, но сейчас был особенный случай: он чувствовал себя именно тем самым хозяином, который, если бы у него не было других, более неотложных дел, имел полное право обитать здесь, в сердце главной башни замка, в Меген’торе.

Он потянул на себя самую красивую из дверей, доходившую от пола чуть ли не до потолка и сплошь изрезанную глубокими узорами, изображавшими мудреные переплетения цветов и диковинных животных. Скорее всего, двери здесь были ровесницами башни, то есть создавали их предки вабонов, беглецы из Великой долины. Скелли испытывал слабость к подобным вещам, слабость, которую он мог себе позволить, поскольку она была у него по большому счету единственной. Он погладил ладонью длинный, причудливо изогнутый лист, пробежал кончиками пальцев по почти круглым лепесткам неизвестного цветка и шагнул внутрь комнаты.

Свет в опочивальню проникал, как и в тронной зале, через затейливый витраж, больше похожий на распустившийся прямо в дальней стене цветок, нежели на окно. Под ним стояла широкая кровать, украшенная высоким балдахином, который поддерживали четыре резные деревянные колонны. Тяжелый бархат спускался вниз со всех сторон плавными волнами и создавал впечатление, будто посреди помещения на всякий случай высится еще один дом.

На стенах слева и справа от входа висели в кованых рамах огромного, в человеческий рост, размера две картины: потускневшие от времени портреты мужчины и женщины в роскошных парадных одеяниях. Мужчина был запечатлен верхом на коне. Доспехи его сверкали в лучах невидимого за рамой солнца. В руке он держал шлем очень тонкой работы. Шлем безошибочно напоминал голову хищной птицы, металлический клюв которой служил защитным щитком для переносицы. Вдоль всего обода шла надпись, сейчас полуприкрытая металлической перчаткой, больше похожей на панцирь странного животного, которого в древних рукописях называли черепахой. Из всей надписи на ободе шлема отчетливо читались лишь слова «охрани да укрепи». Зато хорошо была видна филигранная резьба сбоку, в виде развевающихся на ветру перьев. Другой рукой мужчина торжественно сжимал устремленный вверх, вдоль конской гривы, изумительной работы меч. Рукоять, сомкнутая в железных пальцах перчатки, искрилась зелеными, как весенняя трава, и алыми, как кровь, драгоценными камнями. Конец рукояти представлял собой шар из кости. Как всадник сжимал рукоять, так и шар этот сжимала в когтях напряженная птичья лапа. Две орлиные головы с открытыми клювами, обращенные в противоположные стороны в том месте, где рукоять граничила с клинком, сверкали позолотой. Клинок имел в длину не больше локтя и был обоюдоострым. Вместо обычного острия лезвие заканчивалось причудливым раздвоением, делавшим клинок похожим на змеиное жало. Посередине лезвия с одной и с другой стороны тянулась такая же вязь, что и на шлеме. Красивую голову мужчины венчала темно-серая вышитая шапочка, какие обычно надевают под шлемы. Длинные золотые пряди волос и рыжеватая с едва заметной сединой коротко стриженная бородка затейливо сочетались с серо-золотым плащом, стекавшим с широких плеч мужчины и закрывавшим круп коня вместе с хвостом.

На картине всадник был запечатлен в великолепных латах, послушно повторяющих линии его могучего тела, хотя Скелли знал, что при жизни он предпочитал облачаться не в латы, а в более легкую кольчугу. Латами был прикрыт и конь, стоявший сейчас на трех ногах. Правую переднюю он грациозно поднял, словно раздумывая, стоит ли опускать ее и губить кованым копытом красивый голубой цветок, выросший в столь неудачном месте.

Точно такой же цветок держала в тонких пальцах женщина на картине, украшавшей противоположную стену. При более внимательном рассмотрении женщиной ее можно было назвать лишь условно: на самом деле с портрета смотрело совсем еще юное создание, величие и лишний возраст которому придавал чересчур пышный наряд, надетый, похоже, исключительно для позирования. Глубокого синего цвета платье переливалось золотыми звездами блесток и почти не показывало складок, хотя девушка сидела в кресле. Из-за этого возникала забавная диспропорция между кажущимся ее ростом и верхней частью прямого, вытянутого в струнку тела, увенчанного очаровательной бледной головкой в обрамлении сложнейшей прически, состоящей из разноцветных лент, каштановых локонов и многочисленных тоненьких косичек. Руки девушка спокойно положила вдоль резных деревянных подлокотников. Цветок она держала небрежно, совершенно не привлекая к нему взгляд зрителя. Она вообще производила странное впечатление отстраненности и поглощенности собственными мыслями. Которые скрывала за ласковой улыбкой очень красивого, но странного лица, притянувшего сейчас все внимание Скелли. Только что ему казалось, будто девушка улыбается. Что-то отвлекло его, и вот уже он смотрит на то же лицо и видит не улыбку, а скорее усмешку, грустную, лишенную какой бы то ни было красоты, которая обычно сменяется гримасой боли или горьким плачем. Удивленный, он попытался вернуться к первому впечатлению, и — о чудо! — это ему удалось: девушка снова наградила его сочувственной улыбкой.