Ника Ракитина - Радуга (Птицы в пыльных облаках)

— Каких-то десять гиру за паршивое старое зеркало, в котором вас не видно!!

Рядом с этими двоими останавливались. Интересно было узнать, чем кончится. Пограничники остановились тоже.

— Вре-ошь, — толстяк вгляделся в тусклое стекло, отразившее часть сизой, в прожилках щеки. — Вон я!

— А в безлунную ночь? — отрезал парень.

В толпе засмеялись.

— Свой человек, — сказал Андрей.

— Далеко пойдешь, фряг, — пробурчал купец. — Да высоко взлетишь. И сильно закачаешься.

Продавец пожал узкими плечами:

— А я не спешу, дядя.

— Дай посмотреть, — протянул руку Лэти.

Шемаханец засопел, полез в мошну за деньгами:

— Э, я первый.

— Смотри, — парень ухмыльнулся. — Авось сторгуемся.

— Я первый!

Толпа загудела:

— Пусть смотрит!

Подошли, стали, опираясь на сулицы, стражники. Такое веселье на торгу ныне случалось редко. Да и шемаханец — чужак-человек. Фряг протянул проводнику зеркало. Было оно действительно очень старое. Узкое, в полпальца шириной, чуть изогнутое стекло пожелтело с краев и подернулось паутиной трещинок; серебро оклада — вишенные цветы и молодой месяц в наголовии — почернело, хотя видно было, что его чистили: несколько светлых царапин осталось на металле. Ручка узкая, скругленная к каплевидному концу — под девичью руку. Зеркало смутно, но исправно отражало все, попадающее в его глубины.

— Десять гиру? Три шельга… — Лэти со вздохом вернул диковину владельцу.

Кто тянул Андрея за язык? Шагнул в круг:

— Братья кромцы… кромяне! Не позволим перекупать… надругаться над этими… православными святынями басурманину!

И стал закатывать рукава, после чего должно было воспоследовать мордобитие. У свежеиспеченных братьев глаза от таких слов остекленели и в членах явилась какая-то неуверенность. Лицо шемаханца налилось нехорошей кровью. Но вместо чтобы вдарить в озызлый нос, Андрей содрал шапчонку с какого-то отрока и пустил по кругу. В нее медленно, а потом все шибче стали падать гроши, полушельги и шельги, скудельное серебро. Одичалый иноземный гость содрал с шеи дивноузорчатый шелковый плат с бахромцами и, шваркнув обземь, стал остервенело топтать сапогами: видать, переял что-то от славянской души.

— Мое, — кричал, — мое!

И еще что-то о праве первородства.

Спектакля Андрей не досмотрел, гневной силой его выдернуло из толпы и повлекло, а потом стукнуло о кирпичную стену. И клещи рук, сжавшие запястья, не казались уже поэтическим преувеличением.

Андрей со всхлипом втянул воздух. Он бедственно болтался в руках Лэти в какой-то нише, прижатый в паху коленом, из носа капала кровь, а в камне стены осталась вмятина от затылка. И, вынуждая чихнуть, сыпалась желтавая цемянка. Саввы не было, похоже, остался следить за развитием скандала. Последнее, что чудом углядел Андрей: знаменщик угольком намечает в неизменной книжице то ли общую расстановку сил, то ли чью парсуну. Ох, ошибся Ястреб, и за месяц не выветрилась дурь…

— Дядя!

Не выпуская Андрея, Лэти оглянулся. Его лицо под сединой было мало черно, страшно, как у выходца из-под земли.

Зайцеватый фряг протягивал зеркальце:

— Нате, дядя. Вы проводник? Всех моих сожгла Черта. Нате — и проведите меня к мертвым.

Увидя с Лэти и побитым Андреем входящего чужого парня, Сольвега только тяжело вздохнула и кинула в котел лишнюю горсть крупы.

Сидя на лавке у раскрытого окна, Сёрен расчесывала волосы. Утром она вымыла их шемаханским мылом, и они хрустели от чистоты и слабо пахли недозрелым яблоком. Еще никогда волосы Сёрен не были таким блестящими и чистыми, и под гребнем рассыпали искры, как, она слыхала, от поглаженной против шерсти кошки. Никогда прежде не была Сёрен в таком большом городе, не жила в таком доме. Высокий, в три этажа. Как удивился бы Бокрин.

Гребень порой замирал в руке, невидящий взгляд скользил по верхушкам тополей и бурым крышам… На широком выступе под окном бормотали голуби. Голубь нежно ворковал, поворачивался, распуская хвост; на груди голубки светились белые крапинки. В небе над Кромой хлопали крылья, птицы серебряными пятнами мерцали в синеве. Коса Сёрен теплой волной, пушистой зверюшкой спускалась на колени, в ней сверкали голубые и оранжевые огоньки, и девушке-ведьме хотелось, чтобы Лэти увидел это распущенное сокровище. А еще думала, как заплетет косы — туго натуго — и по городской моде закрутит их барашками над ушами, выпуская мягкие кисточки. И как славно было бы сыскать денежку и купить на торге такую сетку, как ей показывал Юрий — сохранившиеся от бабки украшения. Сетку с мелкими жемчужинками — сразу облачка и цветущий луг — светлая зелень и розовое. Жемчужинки блестели бы в черных волосах Сёрен… и еще в уши бронзовые древние серьги с голубыми яхонтами — как ее глаза, а на шею такое же ожерелье: круглые, будто слезинки, камни, а самый крупный в мыске похож на прозрачную каплю из родника… Украшение, найденное в источнике, было потерялось… Сёрен его везде разыскивала, чуть не плакала. А потом Ястреб нашел в опочивальне. Вот странно… неужто после пережитого страха она бродит по ночам? Или водит ведьмовской дар? Смутно, как сквозь воду, вспоминается, будто забрела Сёрен на чердак, и отирающийся об икры котище… А когда аптекарь уводил малышку Тильду, рядом, прячась в тени домов, скользила неприметная, как дымок, кошечка…