Лорд Дансени - Далекие бедствия

Дверь была распахнута давно, и стояла с тех пор, как ее распахнули, частично сломанная. Большая круглая яма зияла в земле снаружи; яма осталась от того, что отворило дверь.

Прямо за большой кучей слева от алтаря, стояло нечто деревянное, почти несомненно, бывшее некогда органом.

Пока я разглядывал все это, через пустынное святилище, вдалеке по приделу, мимо колонн, изъеденных шрапнелью, прошла печальная старуха, слишком печальная даже для женщины с северо-востока Франции. Она, казалось, заботилась о насыпях и камнях, которые когда-то были собором; возможно, когда-то она была служанкой епископа или женой одного из служителей; только она одна и осталась из всех, кто был там в другие дни, она, да еще голуби и галки. Я заговорил с нею. Весь Аррас, поведала она, был разрушен. Большой собор уничтожен, ее собственное семейство полностью уничтожено; и она указала туда, где грустные здания пристально глядели на мир своими несчастными мертвыми окнами. Абсолютная разруха, сказала она; но не должно быть никакого перемирия. Никакого перемирия. Нет. Необходимо, чтобы не было никакого перемирия вообще. Никакого перемирия с немцами.

Она прошла мимо, решительная и печальная, и орудия быстро загрохотали за Аррасом.

Французский переводчик, на воротнике которого сверкали головы сфинксов, показал мне открытку с фотографией алтаря, каким он был пять лет назад. Это был тот самый алтарь, перед которым я стоял. Меня поразило то, что я увидел на фотографии, и то, что камера, которой сделали фото, должно быть, стояла именно там, где стоял я, только немного ниже, под большой кучей. Хотя все знали, что там был алтарь, и свечи, и крыша, и ковер, и торжественный интерьер собора, все же видеть эту фотографию и стоять на грязной куче, на ветру, под стаями галок, было слишком тяжело. Возникал контраст, с которым не мог смириться разум.

Я немного прошелся вместе с французским переводчиком. Мы подошли к маленькой раке в южной галерее. Вся она была выложена мрамором, и мрамор раскололи на сотни частей, но кто-то аккуратно поднял все частицы и сложил их вместе на алтаре.

И эта патетическая куча, которая была собрана из разбитых кусочков, притягивала многих людей, останавливавшихся и пристально смотревших на нее; и бесцельно, как частенько делают солдаты, они записывали на мраморе свои имена. На каждом кусочке осталось чье-то имя, на что француз с легкой иронией заметил: «Как мало нужно, чтобы передать свое имя потомству – всего лишь написать его на одном из этих камней». «Нет», сказал я, «я сделаю это, описав все, что увидел». И мы рассмеялись.

Я еще не исполнил задуманного: об Аррасе следует сказать гораздо больше. Когда я начинаю рассказ о разрушении и горе, человек, который был их причиной, падает. Его безвкусная власть начинает рассыпаться подобно осенним листьям. Скоро его трон будет гол, а пока я начну произносить то, что я должен сказать, – речь о бедствиях собора и маленьких садов Арраса.

Зима Гогенцоллернов настала; скипетр, мундиры, звезды и придворные исчезли; тем не менее мир не знает и половины ужасных бедствий, творившихся в Аррасе. И весна принесет новое время, и скроет траншеи зеленью, и голуби будут ворковать на разрушенных башнях, и деревья будут расти на ступенях все выше и сильнее, и более счастливые люди будут петь на улицах, не опасаясь никаких богов войны; тогда, возможно, я расскажу тем, кто пожелает прочесть, что война сотворила в древнем городе, уже романтичном в те годы, когда романтика была внове; как война пришла внезапно, без милосердия, без жалости, с севера и востока, пришла в маленькие дома, в резные галереи и сады, в церкви, соборы и галочьи гнезда.

Ницше сказал: «Вы слышали, что хороший повод оправдывает любую войну, но я говорю вам, что хорошая война оправдывает любой повод».

Человек шел один по равнине столь опустошенной, что, если вы никогда не видели ее, простое слово «опустошение» ни за что не смогло бы передать вам ту ауру меланхолии, которая витала вокруг этого человека в его одиноком странствии. Поодаль от унылой дороги возвышалась аллея деревьев, мертвых, как присутствующие на похоронах, внезапно пораженные во время какой-то траурной процессии. Он пришел этой дорогой; но когда он достиг какого-то места, то сразу же свернул с дороги, направившись далеко налево, следуя вдоль линии кустарников, которые могли некогда быть частью переулка. Некоторое время его ноги ступали по высокой и грязной траве; иногда он приподнимал ноги повыше, переступая через телефонный провод, который вился среди старых заграждений и кустарников; часто мужчина спотыкался о ржавые останки колючей проволоки и переступал через них там, где они были перерезаны, возможно, много лет назад, огромными снарядами; потом его ноги снова с шелестом опускались на траву, на мертвую траву, которая с тем же звуком касалась его ботинок весь день после полудня.