Святослав Логинов - Колодезь

— Это какой же приказчик? Герасимов, что ли?

— Герасимов, кто же ещё.

— Так ему, поди, куда как за семьдесят, песок небось сыплется.

— Не-е… Тот помер уже больше года, а это Алфёр Герасимов. У старика Янка два сына были. Младший, говорят, к салтану на службу убег, а старший, это и есть Алфёрка, теперя в приказчиках. Он уж тоже в преклонных летах и овдовел в прошлом годе, вот, сказали, и вздумал жениться на молоденькой. Седина в бороду — бес в ребро. Опять же, выгоду свою соблюдает: девка из богатой семьи, и всё добро за ней. В прошлом годе мор по деревням ходил, так вся семья попри-мерла.

— Из каких невеста-то? — спросил Семён.

— Говорю же — понасмешничали мужики! — недовольно сказал нищий. — Нет там никакой невесты. Так просто Алфёрка девку забирает, портомойкой к себе или в стряпущую. Зачем ему свадьба, если своё он, всяко дело, получит?

— Так девка-то из каких? — повторил Семён.

— Да Игнатова. Большая семья была, жили богато, и в один год господь всех прибрал.

— Вот как… — мрачно протянул Семён, — и никого, значит, не осталось…

— Девка одна осталась. Что было животов, Алфёрка со двора свёз, а девку покамест не тронул. Пост на дворе, а Алфёр Яныч вестимый молитвенник. За брата, говорят, отмаливает и в церкви за здравие поминает.

— Зря поминает, — сказал Семён и встал. — А я, однако, пойду. На дороге сидеть да лясы точить, так и спать придётся голодным.

— Куда ты? — крикнул вслед нищий. — В Бородино хлебней, а в Долгом делать нечего.

— Как-нибудь, — ответил Семён, — авось и в Долгом богородица не оставит.

Дом стоял как и прежде, крепкий, только под поветью не видно сложенных в саженные поленицы дров, да ворота бездельно приоткрыты — первый признак захудания. Но стёкла в рамах остались, покамест никто не догадался или не осмелился спереть.

Семён хотел поторкать в раму, но вспомнил, как стучал так же десять лет назад, и рука не поднялась. Ни к чему старые тени будить.

Семён взошёл на крыльцо, толкнул дверь:

— Эй, есть кто живой?

Двери в чёрную избу и во двор были распахнуты, видно, и впрямь Алфёрка вывез всё подчистую, и запирать стало нечего. А в горницы дверь прикрыта, но не заперта, значит, кто-то дома есть.

Семён поклямкал засовом о косяк, дверь приотворилась на два пальца, в щели мелькнул испуганный голубой глаз.

Лушка! А выросла девка, не ждал бы увидеть, так и не узнал бы. И впрямь — невеста.

— Здорово, Луша! — громко произнёс Семён. — Принимай гостя.

Лушка скинула с двери зачепку, посторонилась, пропуская Семёна в избу.

— А ты, я вижу, отважная! — сказал Семён. — Незнакомого человека так просто в избу пускаешь. Ну как я лиходей какой?

— Так я, деда, вас помню. Я маленькая была, вы к нам приходили: смешной такой, в платке белом по-бабьи. Обещались меня от свиньи оборонить. Я свиньи соседской пужалась, что ажио заходилась.

— Не надо пужаться. У меня слово крепкое: обещал оборонить, так обороню. Лушка слабо улыбнулась.

— Ой, деда, какой вы кудной! Я уж давно свиньи не боюсь, пусть она меня боится. Я её и зарезать умею, и колбасы коптить, и ветчинки насолить — всё могу.

— Так ведь свиньи-то, Луша, разные бывают. Мне уж рассказали: захотел тут тебя один хряк схарчить. — Семён увидел, как переменилось Лушкино лицо и поспешил бодро добавить: — А мы ему не дадимся, зря слюни точит.

— Деда, миленький!… — Лушка прижала кулачки к груди. — Они ж всем миром приговорили меня отдать. Я уж плакала-валялась — никто не смилостивился. Хоть в петлю лезь. Закопали бы при дороге, рядом со старым крестом… говорят, там тоже с нашего дома девка лежит.

— Жена моя там схоронена, — через силу произнёс Семён. — Потому и пришёл за тобой. Но ведь я, Луша, сам по миру Христа ради побираюсь. Не побоишься со мной идти?

— Не, деда! Ты только забери меня отсюда!

— Было бы что забирать… Я тебя саму в котомке унесть могу, вместе со всеми пожитками.

— А дом как же? Дом ещё крепкий, на деревне завидуют.

— Вот мы им дом и оставим, пусть не завидуют. Старики говорили: зависть — грех смертный.

— Правильно, деда, чего нам завидовать!

Из дому вышли задолго до света, чтобы не смущать деревню прилюдным бегством. Добра в котомке у Семёна прибавилось не слишком: всё, что можно, уже переехало в герасимовский дом; Лушка пошла в неведомый путь как была — в латаном сарафанишке и босиком.

К полудню были в Туле и, не задержавшись, потопали дальше. И лишь под вечер Лушка спросила:

— Деда, а куда мы идём-то?