Бешенство небес

Вскоре сзади вновь показались медузоголовые – и больше уже не отставали, наоборот, постепенно приближались. Идти было все сложнее, вязкий свет стал почти коричневым, дышалось тяжело. Несколько раз путники проходили мимо деревьев, чьи ветки на концах становились прозрачными и расходились во все стороны сеткой желейных нитей, жилками, которые в конце концов не то срастались с окружающим пространством, не то растворялись в нем, соединяя мягкую гору с растениями, как кровеносные сосуды связывают тело с внутренними органами.

Когда они миновали рощу, Арлея в очередной раз оглянулась: преследовательницы были совсем близко. Но и до центра горы оставалось недалеко, путники уже отчетливо видели ствол центрального дерева шириной в три обхвата.

– Капитан наверху, в кроне, – сказала Арлея. – Надо туда залезть. А потом вниз как-то... не знаю как, они ведь за нами, наверно, полезут или внизу дожидаться станут. А пушку я в озере оставила.

– Шашку по им! – решительно сказал юнга.

– Нет, не выйдет. Как ты ее бросишь здесь? Это будто в воде бросать, она тебе сразу под ноги упадет.

Они теперь не шли, а скорее плыли, упираясь ногами в дно, накреняясь вперед и разгребая световую жижу перед собой. Свет набивался в рот, щекотал горло.

– Глотку забивает. – Голос боцмана доносился глухо, будто откуда-то из глубины облаков.

– Это же только свет, – возразила Арлея. – Просто густой очень, вроде такой... сжиженный. Он не может вреда принести.

– Все, пришли, – пробубнил над ухом Эрланга.

Здесь текущая от озера облачная река исчезала в темном провале, одном из нескольких, что зияли под корнями исполинского дерева.

Арлея поднималась второй, за ней двигался Лиг, впереди – Эрланга.

Изнутри ствол исполина наполняла густая световая каша. Глянув вниз, Арлея поползла быстрее. Наверное, оно проросло здесь, как финиковое дерево, решила девушка. Она знала, что эта порода возникает сначала в виде небольших веточек на ветвях других деревьев. Опустив к земле корешки, они растут подобно виноградной лозе или вьюнку: закручиваются вокруг ствола, оплетают его, но при этом не остаются мягкими, как виноград, а покрываются обычной древесной корой. В конце концов финиковое дерево образует нечто вроде цилиндрической решетки, «надетой» на ствол растения, затем решетка эта превращается в трубу. Много лет дерево-основа продолжает жить, постепенно слабея, и умирает, после чего долгое время гниет, пока не исчезнет, так что финиковое дерево становится полым.

Кора имела бледно-желтый, с легким красноватым оттенком цвет. Стенки трубы были извилистыми, со множеством изогнутых сучьев, утолщений и прорех, сквозь которые виднелось окружающее.

– Совсем дышать тяжело, – пробубнил боцман снизу, и Арлея пробормотала в ответ: «Потерпи», – но едва слышно, потому что слова давались с трудом, будто она говорила, набив рот хлебным мякишем.

Они находились в центре чужого пространства. Тяжелый багровый свет висел неподвижно, наполняя ствол вязкой массой крупных лохматых пылинок, хлопьев и комков мерцания. Световые мухи толкались возле лица, забивали рот, норовя проникнуть в горло при каждом вдохе, щекотали нёбо так, что непрерывно хотелось чихать. В нос будто натолкали ваты. А еще свет мягко, но неприятно давил на глазные яблоки.

– Не вижу их, – сказала Арлея. – Лиг, они за нами?..

После паузы снизу донеслось:

– Ага. Близко, ваш’милость, хоть и отстали немного, когда мы сюда пролезли.

В ствол они проникли через одно из отверстий под корнями, куда вливались облака. Сквозь широкую прореху эфирный пух тек в глубь земли, в зеленоватый полумрак. У самого дерева медузоголовые серапихи почти нагнали путников, а теперь поднимались следом. За все время дикарки не издали ни звука, и Арлея недоумевала: как они общаются, как добиваются слаженности действий? Или у захвативших их медузоидов какой-то свой, незаметный для других способ общения, особый язык?

– Эрл, давай быстрее! – повысила она голос, когда ступня юнги чуть не опустилась на ее плечо. – Мы тебя уже догнали почти, а снизу нас эти дикарки догоняют...

Он что-то промычал в ответ, засопел на весь ствол. Юнге было сейчас труднее всех. Хоть и самый сильный, он был и самым неповоротливым, тяжелым – с крупными конечностями, толстыми короткими пальцами, бочкообразной грудью и такими широкими плечами, что они то и дело задевали стенки трубы. Если девушка и боцман ползли, то Эрланга скорее протискивался, натужно сопя, покряхтывая и приглушенно ругаясь.